Борис Штейфон - Кризис добровольчества

Деревня же была настроена прекрасно. Назначенная мною мобилизация (понеся большие потери, полк снова поредел) прошла успешно и даже с известным подъемом.

Отсутствие власти на местах и нездоровые навыки гражданской войны породили в некоторых деревнях случаи незаконных реквизиций, или, попросту говоря, грабежей. Я сурово боролся с подобными явлениями, предавал виновных военно-полевому суду и без снисхождения утверждал смертные приговоры, о чем и объявлялось в «Ведомостях пехотного Белозерского полка».

Через 7–10 дней после занятия Чернигова неожиданно для меня появился ряд возов с мукой, овсом, сеном и прочими припасами. Прибывшие с возами крестьяне заявили, что все это они привезли в подарок Белозерскому полку:

— Мы знаем, что ваши солдаты не грабят и за все взятое вы платите. Примите, покорно просим.

Этот подарок простых русских людей чувствительно меня тронул.

Уезжая, крестьяне говорили:

— Если вам что будет надо, вы только скажите. Покорно благодарим, что не обижаете нас.

Описанный пример настолько яркий, что в комментариях не нуждается…

После восстановления в правах прежней администрации все же в городе была масса работы. В Чернигове была взята громадная военная добыча, и ей надо было дать толк, и не местными средствами, а указанием свыше. Среди взятого находились, например, мастерские и склады автомобильной части прежнего (периода Великой войны) Юго-Западного фронта. Это было богатейшее, многомиллионное имущество. Оно расхищалось, несмотря на принятые мною меры. Тщетно слал я телеграммы непосредственно в ставку главнокомандующего с просьбой прислать специалистов, дабы принять и вывезти это богатство, в котором остро нуждалась армия. В конце концов прибыли, кажется, два офицера. Они не были в силах справиться с порученным им делом.

Приказом главнокомандующего были учреждены в армии особые комиссии, ведавшие захваченной добычей. Деятельность тех комиссий, какие я лично наблюдал, обычно бывала бумажной и чрезвычайно нежизненной. Наделенные диктаторскими полномочиями, подчиненные центру, комиссии накладывали свое вето на все взятое, и в итоге образовались громадные склады, месяцами лежавшие без всякого употребления. Мне известны примеры, когда подобные склады, пробыв много месяцев в наших руках, оставались нетронутыми, и затем снова переходили в руки красных.

Взятые на учет указанными комиссиями склады зачастую расхищались и нередко способствовали развитию злоупотреблений среди младшего персонала, обслуживавшего эти склады.

Одна из таких комиссий очень скоро прибыла в Чернигов. Председатель ее потребовал, чтобы в его распоряжение была передана вся добыча, что я и исполнил с большой охотой. Спустя несколько дней большевики повели наступление и потеснили полк. Обстановка складывалась настолько грозно, что из-за предосторожности я отдал приказ своим тыловым учреждениям эвакуировать город. В самый критический момент обнаружился недостаток артиллерийских снарядов. Командир дивизиона вспомнил, что на складах реквизиционной комиссии имелись снаряды, захваченные при взятии Чернигова. В полном смысле слова была дорога каждая минута, и зарядные ящики помчались карьером к этим складам. Председатель комиссии заявил:

— Выдать снарядов не могу, они находятся на учете реквизиционной комиссии.

Этот склонный к бюрократии человек не хотел слушать никаких резонов и не хотел понять, что если город будет сдан, то вместе с этим будут оставлены и все «находящиеся на учете» склады. Только мое энергичное вмешательство дало возможность уже умолкавшей артиллерии получить снаряды.

Большевики были отбиты, а после боя я предал председателя комиссии военно-полевому суду. На другой день была получена телеграмма от генерала Драгомирова. Командующий войсками просил меня отменить мое распоряжение и добавлял, что он отзывает из Чернигова всю комиссию «по несоответствию».

Кроме забот по обороне и устройству города, мне приходилось разрешать много вопросов, ни в какой степени не касающихся компетенций командира полка и начальника группы. Я не мог отмахиваться от той массы просителей, какие ежедневно и в большом числе приходили ко мне. В большинстве это была совершенно обнищавшая интеллигенция. Она буквально голодала. Занятому свыше меры своими разнообразными обязанностями, мне надо было находить время и для посетителей. Не мог же я, представитель добровольческой власти, даже не выслушать тех, для кого новая белая власть являлась символом освобождения, справедливости и силы?

Приходила старушка и, плача, рассказывала (конечно, в пространных выражениях!), что большевики отобрали у нее все и что ей нечем прокормить двух детей — внучек. У нее имеется лишь немного советских денег, а советские деньги теперь никто не берет. За нею с грудным ребенком входила жена какого-то низшего служащего с подобной же просьбой. И еще, и еще. Что я мог поделать? Я приказал полковому казначею брать, якобы на обмен, эти ничего не стоящие бумажки и выдавать рубль за рубль добровольческими деньгами. Обрадованные люди уходили, горячо благодаря добровольцев. Требовалась помощь широкая, систематическая, а таковой не было, ибо не было власти. В моей комнате ежедневно разыгрывались десятки драм: стесняющаяся, плачущая бедность признавалась, что она голодна. Признавалась намеками, скорбью своих глаз, случайными фразами. Я приказал полковым кухням широко кормить желающих, а для тех, кто стыдился (тогда таких было много), заготовил пакеты с мукой, сахаром и другими продуктами. Люди, конфузясь, уносили эти пакеты и были радостны и сыты хотя бы несколько дней. Всего этого было, конечно, мало, но лучше сделать хотя что-нибудь, чем ничего.

Памятуя о переменности военного счастья и зная, с какими невероятными усилиями удерживается город, я предложил желающим жителям выехать в тыл, в иные, более спокойные и безопасные места.

Среди лиц, которых я лично навестил, предлагая свою посильную помощь, была и сестра героя Добровольческой армии генерала Дроздовского. Я знал Юлию Гордеевну давно, когда она была молодой, жизнерадостной барышней. Помня, что Дроздовские жили когда-то в Чернигове, я приказал навести справки. Оказалось, что Юлия Гордеевна с неизлечимой хронической болезнью находится в местной богадельне. Отправился к ней. В пожилой, изможденной женщине, лежавшей на грязном соломенном матрасе, я с трудом узнал прежнюю Юлию Гордеевну. Широко открытыми глазами, с явным недоумением и даже со страхом смотрела она на меня. Последний раз мы встречались, когда я был 17-летним юнкером.

— Здравствуйте, Юлия Гордеевна, узнаете меня? Я Боря Штейфон. Помните?