Владимир Кораблинов - Жизнь Кольцова

– Вон! – закричал старик, топая ногами. – Вон, дерзкой!

Кольцов поднял мешок.

– Не кричите, – сказал, – уйду… Только про питерских, – остановился в дверях, – про друзей моих – молчите! Не смейте светлые их имена в нашем навозе марать!

«Ну, – стоя на крыльце, раздумывал Алексей, – вот и поздоровался с родителем… Что ж, пойти к маменьке, что ли, поклониться…»

Прасковьи Ивановны дома не оказалось: она говела и еще спозаранку ушла к обедне.

Он зашел к Анисье. Она стояла возле окна, читала какое-то, видимо, интересное письмо.

– Здравствуй, сестренка, – входя, окликнул ее Алексей.

Анисья резким движеньем спрятала письмо в карман.

– Ах, это ты, – отозвалась равнодушно. – Приехал? Я так и догадалась. Как услыхала – батенька ногами затопал, – ну, думаю, верно, Алеша приехал… Тебе что?

– Как «что»? – не понял Кольцов. – Ничего. Вот приехал, проведать зашел, а ты как чужая: «Тебе что?» Да ты будто и не рада вовсе, что я вернулся?

– Нет, что ж, я ничего… Так просто. Ты вошел, я испугалась. Чего это ты с мешком-то?

– Да вот, отец со двора гонит. Да что об этом толковать, песня не новая… Что это ты читала?

– Так… от подружки.

– Ох, Аниска! – он шутливо погрозил пальцем. – Лукавишь, девка!

– А чего мне лукавить? – с досадой сказала Анисья. – Вот выдумал!

Кольцов подошел к фортепьяно, провел пальцем по запыленной крышке, открыл, ее, потрогал клавиши.

– Я тебе с Карпом Петровым ноты из Москвы посылал. Шубертовы песни. Получила ли?

– Получила, спасибо.

– Прелесть какие песни! Ты уже, наверно, какие-нибудь разучила?

– Нет, не разучивала. – зевнула Анисья. – Да и напрасно посылал: какая я певица!

– Да тебя подменили, что ли? Не поешь, к фортепьянам, вижу, не прикасаешься – вон пылища-то какая на крышке… Что ты, Анисочка? Ах, постой… – Кольцов потер лоб. – Мне в Москве Карп Петров говорил, да я не поверил… Замуж идешь?

– Выдумают тоже! – принужденно засмеялась Анисья.

– Да нет! – Кольцов хотел обнять сестру, но та увернулась. – Нет, я ведь что хочу сказать: это хорошо, что замуж, да гляди, чтоб человек был, и не кукла. Главное – не ошибись.

– Ну что ты, в самом деле, привязался? – зло воскликнула Анисья. – Ведь говорю нет, значит – нет!

Он не узнавал сестру, терялся в догадках – что с ней?

– Полгода дома не был, а как все перевернулось, боже мой!

И что-то еще хотел сказать, но в комнату с хохотом и криками, толкая друг друга, вбежали Анисьины подружки.

– Аниска! Аниска! – кричала толстенькая, черноволосая девушка, одна из бесчисленных дочерей купца Мелентьева. – Ох, что расскажу-то… Варька от офицера назад приехала!

Увидев Кольцова, она запнулась.

– Здравствуйте, Алексей Васильич!

Девушки примолкли и стали у дверей табунком, перешептываясь и фыркая.

– Иди, иди, Алеша! – бесцеремонно выпроводила Анисья. – У нас свои дела, девичьи… Иди!

Еще в Петербурге он стал покашливать. Сырая мгла столицы давила на грудь, затрудняла дыханье.

– Нет, Алексей Васильич, – заметил однажды Белинский, – не про нас с вами этот северный Вавилон…

В Москве, когда встречали у Боткина Новый год, Кольцов не поостерегся: разгорячась в жаркой зале, вышел на балкон прохладиться, а потом пролежал с неделю, и Кетчер пользовал его припарками и какой-то им самим составленной микстурой. Друзья хотели позвать прославленного московского лекаря, но Кольцов отказался:

– Не в коня корм! Все, как на собаке, заживет…

Придя от Анисьи в свою каморку, он почувствовал боль в груди. Потерев больное место, вздохнул, вскрикнул от боли и закашлялся. Красноватые потемки поплыли перед глазами. Тяжело дыша, подошел к окошку. У избы, где жили работники, дрались две собаки, работники, гогоча, швыряли в них палками. Над голыми деревьями сада летали вороны. Сгорбившись, медленно прошла от обедни мать. Он подумал о ней с нежностью, – ему было жаль эту измученную бессловесную женщину; однако горячей сыновней любви к ней он не чувствовал никогда.

«Боже мой, вот яма, вот тоска!..»

Оделся и вышел на улицу. Серый туман расползался над городом. Верхушка каланчи еле виднелась в безрадостном небе.

Было воскресенье.

Поев после обедни постных пирогов с грибами и луком, воронежские обыватели гуляли по Большой Дворянской. Кольцов углубился в свои невеселые мысли и, низко опустив голову, медленно брел по улице, не замечая знакомых и не отвечая на поклоны. Прохожие оборачивались, качали головами, глядели ему вслед. Кое-кто даже останавливался и, злобно ухмыляясь, бормотал:

– Ах, гордец! Щелкопер, писака…

«Варенька! – думал Кольцов. – Когда же это она приехала?» Он вспомнил московский маскарад, свою неожиданную встречу с ней. Серое домино манило и убегало, ускользая…

«Почему же от офицера? От какого офицера?» Мысли мучительно путались.

– Алексей Васильич! – рослый, круглолицый молодой человек в дорогой шубе шел навстречу, приветливо улыбаясь. – Что это вы, голубчик? На вас лица нету!

Кольцов остановился.

– Ах, Иван Алексеич! – сказал, узнав Придорогина. – Простите ради бога, задумался…

– Сочиняли что-нибудь, наверно? Помешал?

– Да нет, не беспокойтесь, – смутился Кольцов. – Так, нездоровится что-то, хожу, – места не найду.

– Давненько не видели вас. В Питере изволили быть?

– Да, и в Питере, – рассеянно ответил Кольцов.

– Знаете что? – останавливаясь и решительно беря Кольцова под руку, воскликнул Придорогин. – Я вашу меланхолию вмиг разгоню! Идемте к Добровольским, у них нынче чтение литературное, – поспешно прибавил он, видя, что Кольцов хочет отказаться. – А вам-то как рады будут!

У Добровольских бывали литературные собрания. Они, впрочем, ничем почти не отличались от обычных обедов, устраиваемых гостеприимными супругами: все тот же карточный стол, чай с закуской, и нескончаемые разговоры, сплетни и пересуды городских новостей. Литературная часть собрания состояла из чтения Дацковым сочиненной для «Губернских ведомостей» заметки о воронежском театре или какой-нибудь стихотворной безделки из альбома Ивана Иваныча Волкова, слывшего в Воронеже за стихотворца с направлением самым сатирическим, какому «не приведи господи на язычок попасть».

Когда Кольцов с Придорогиным вошли в гостиную, все уже были в сборе. Долинский мрачно сидел в углу, дымя неизменной трубкой; Волков рассказывал хозяйке что-то, видимо, не совсем пристойное: Эмилия Егоровна жеманно хихикала и хлопала веером по руке расходившегося анекдотиста. Чиновник казенной палаты Баталин, заложив руки за фалды мешковатого засаленного фрака, ходил по комнате. Это был неуклюжий человек с бугристой и словно заспанной физиономией, с жесткими волосами, растущими почти от сросшихся на переносье бровей. Некоторым образом он считал себя причастным к литературе: в «Москвитянине» иногда печатали его пустые и вздорные заметки под названием «Письма из провинции».