Кирилл Андреев - Три жизни Жюля Верна

Вот почему так легко находить у него ошибки и критиковать его неверные идеи: ведь Жюль Верн – дитя своего века, человек, выразивший в своем творчестве лишь мечты своего времени. В них отразились и случайные заблуждения отдельных школ в науке и весь гений человечества, воплотившийся в научном творчестве.

Жюль Верн был великим тружеником. Он ошибался очень много, – гораздо больше, чем многие из нас. Но это потому, что он очень много работал и очень много сделал – и для своего века, и для нашего времени, и для грядущих поколений.

Но для того чтобы жить в искусстве, в литературе, воздействовать не только на логическое восприятие читателей, но и на его эмоции, все эти идеи должны были прийти в движение, ожить, одухотворенные человеком. Вот почему вся работа Жюля Верна – это мучительные поиски героя, того человека будущего, труженика и творца, которому девятнадцатый век мог вручить сокровища, накопленные за восемьдесят столетий цивилизации.

Он искал этих героев не в своем воображении, но в великолепном кипенье окружающей его жизни. Ведь это она породила его творчество и повела его за собой: Жюль Верн не был вождем своей эпохи – он лишь летел на ее гребне.

Шестидесятые годы XIX века были удивительной эпохой, когда то, что в мире идей много лет накапливалось понемногу, словно прорвав плотину, хлынуло в мир действительности. Этим широким умственным движением были, в той или иной степени, охвачены многие страны. В нем сочеталось все: дух свободы, материализм, реализм. Этим воздухом дышал Жюль Верн в лучшие годы жизни.

Замечательные, даже необыкновенные люди рождаются каждый день. Но их гений чаще всего гибнет от удушья в самом начале жизни или вырастает изломанным, искривленным, даже извращенным. Великое счастье – родиться в ту эпоху, которая нуждается в тебе! Мало иметь крылья, нужно иметь воздух, о который они могли опереться.

Эпоха, прогремевшая бурей над Европой, подняла в воздух – к солнцу и свету – многих, чья жизнь в других условиях прошла бы незаметно, но чтобы стать наравне с этой эпохой, мало было своевременно родиться, нужно было еще иметь крылья.

У Жюля Верна были крылья.

Литературным потомком быть куда как легче, чем предком, зачинателем нового жанра. Жюль Верн с огромным трудом, платя за победы поражениями, все же проложил путь от своего времени к блистающему Завтра, которое стало нашим днем. Этим он завоевал себе бессмертие и право на любовь и уважение читателей.

Но история литературы, которая распределяет «места под солнцем», несправедливо обошлась со старым писателем. Она обрекла его на посмертную ссылку в детскую литературу и снисходительные похвалы, вместо того чтобы раскрыть перед читателями то главное, ради чего жил и работал Жюль Верн.

Впрочем, так же несправедливо отнеслась история литературы и к приключенческому жанру вообще, как к классическому, так и к тому, который создал Жюль Верн. Она совершила самое жестокое – отказала приключенческой литературе в праве на реализм.

Здесь не место разбирать все, или даже главнейшие, проблемы приключенческого жанра. Оставим литературоведам историю греческого романа, авантюрно-рыцарского романа средних веков, расцвет морского романа в эпоху великих открытий, влияние на этот жанр романтизма… Но нельзя не коснуться проблемы реализма в приключенческой литературе в связи с творчеством Жюля Верна!

Ни один писатель не может быть понят вне своей среды – вне общества, в котором он жил, вне литературы того времени, представителем которой, великим или малым, он является, ни вне жанра, в котором он работал.

Поэтому нельзя понять Жюля Верна до конца, не взглянув, хотя бы с птичьего полета, на литературу его века, на те бесчисленные приключенческие романы, рядом с которыми стоят на полке его тома.

Если для науки эпоха Жюля Верна была веком не только огромных успехов, но и торжества стихийного материализма в мировоззрении естествоиспытателей и инженеров, веком рождения материализма диалектического, то для литературы она стала веком реализма.

Сорок восьмой год был тем рубежом, который положил конец романтическому направлению и направил внимание писателей на поиски живой, неприкрашенной жизни, на поиски правды – и не только натуралистической, но и социальной, – которая стала для них более важной, чем красота, вернее сама стала новой красотой. Если еще недавно литература была привилегией избранных и вела своих талантливых представителей на университетские кафедры, в сенат и в совет министров, то теперь она становится делом народа, его лучших представителей. Если она раньше говорила на «ты» с императорами и королями, то это было всего лишь поэтической условностью (впрочем, Луи Филипп, мало понимавший в литературе, обиделся на Мюссе, который обратился к нему на «ты» в сонете). Теперь она приобрела небывалую силу и значение, так как стала существовать не милостью покровителей, но сочувствием читательских масс, не прислушиваясь к голосу политиков, но заставляя их самих подчиняться и льстить себе. Теперь, более чем когда-либо, французская литература становится мировой.

Но реализм торжествовал победу прежде самого сражения, и чем более полным, тем более кратким было его торжество, рожденная к жизни эпохой буржуазных революций, французская реалистическая литература невольно связала свою судьбу с породившим ее классом, французской буржуазии хватило на борьбу и на победу, но сладить с победой она не смогла. И великие реалисты, вызванные к жизни победой когда-то революционного класса, оказались ему ненужными. И чем ярче блистают их имена, тем трагичнее сложилась их личная судьба.

Историки литературы совершенно справедливо изучают литературу любой страны по ее лучшим представителям. Но для историка быта, нравов и общественных идей иногда важнее спуститься в нижние слои словесности (иногда этот вид творчества совестно назвать литературой), посмотреть на эпоху глазами современников. И если высшим судом являются История и Народ (оба с большой буквы), то первой судебной инстанцией для литературных произведений чаще всего является бульварная пресса, а присяжными заседателями – завсегдатаи дешевых кафе. Для этого литературного Парижа Стендаль был всего лишь беглым французским консулом, а Бальзак – неудачником, умершим в нищете. В этом Париже Флобер и братья Гонкур могли существовать лишь потому, что имели скромную ренту, независимую от их литературного заработка. Богом этого Парижа был Александр Дюма, ее голосом – Жюль Жанен.

Не нужно понимать этой характеристики как осуждения творчества обоих писателей. Талантливый Дюма, бесспорно, останется в истории литературы, но займет в ней место несравненно более скромное, чем отводили ему современники и чем рассчитывал он сам. Выходец из рядов романтизма, он выступил на литературную арену с известными идеалами, писал свои лучшие вещи со страстью, но по мере успеха стал интересоваться лишь результатом и приноравливаться к вкусам тех, кто платил ему деньги – издателей и читателей. Он первый положил начало промышленному направлению в словесности (вежливые французские литературоведы называют его школой индустриализма), превратил профессию писателя в доходное ремесло и наглядно доказал, что бульварный литератор должен обладать лишь литературной ловкостью и совсем не нуждается ни в собственных идеях, ни в свободном творчестве.