Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру

Предложение меня озадачило и привлекло — сказывалась некоторая авантюрная жилка натуры. Потом я поостыл. Режиссура — профессия. И непростая. Режиссуре учатся годами. Нередко тяжкий труд, оставшись позади, кажется не таким уж и тяжким, что, вероятно, и побудило Станислава Говорухина сделать мне подобное предложение, а может, авантюрная склонность характера. В дальнейшем, наблюдая поведение депутата Думы Говорухина, я невольно вспоминал его дерзкое предложение. Жаль, что я не доверился ему. Вновь наши пути вряд ли пересекутся. Куда-куда, а в парламент меня не занесет, это я знаю точно. Одна надежда, что избиратели вернут кинозрителю способного режиссера, тогда и посмотрим.

Фильм «Утреннее шоссе» сварганил режиссер Валерий Федосов. Получивший постановку с помощью каких-то внутристудийных рычагов, он изрешетил сценарий до неузнаваемости. Больно видеть изуродованный бездарным режиссером сценарий. Почему же я не прервал безобразие, имея на это право?! Есть характеры, у которых притуплено чувство важности того, что происходит в данную минуту. Когда ответственность за итог прячется за горизонтом, тогда о ней забываешь. Но итог наступает, наступает разочарование, наступает время «кусания локтя». К тому же переложение на экран меня занимало чисто внешне, я не брал в голову, что это серьезная реклама самого романа. И еще весьма важный фактор легкого отношения к тому, что происходило на студии в дни работы над фильмом, — атмосфера не жизни, а декорации, какой-то ирреальности, нежелание конфликтовать с такими добрыми, красивыми людьми, сердечно к тебе расположенными. Порой я все же настаивал на своем. Со мной соглашались, обещали исправить. Успокоенный, я возвращался домой, в Ленинград. Но ничего не исправлялось, лишь усиливался напор переубеждения с применением обаяния актеров и особенно актрис — нащупали мою слабую струнку.

С детства меня завораживал мир актеров своей загадкой. Актер исповедует чужую религию, произносит чужие слова, мыслит чужими мыслями, любит чужую любовь, являясь в сознании людей первоносителем всех этих достоинств. А те, кто вложил в его уста свои слова, свои мысли, свою любовь, остаются в тени, их никто не знает. Самая красивая и упоительная несправедливость — добровольное растворение автора в актере. Одни актеры честно трансформируют авторские идеи, пропуская их сквозь свою индивидуальность, как через сито, и оставаясь самими собой. Другие, накапливая годами мысли разных авторов, выплавляют общий блок «своего» мироощущения, становясь каким-то техническим носителем этих идей, а в глазах людей — оригинальным и самобытным мыслителем… Мне лично по душе первые. Образ, созданный автором в своем воображении, единственный и конкретный. Режиссер и актер предлагают свое толкование, нередко противоположное авторскому видению. И эта лихость, с которой театр (кино) расправляется с автором, воздействуя на него целым коллективом театра (киностудии), нередко подавляет волю автора, смиряет его гордыню и в то же время притягивает магнитом, точно любимая, но не любящая женщина…

Но вернусь к Театру на Малой Бронной. Режиссер Михаил Веснин — тот самый, что невероятно похож на испанского певца Пласидо Доминго, — лихо расправившись с текстом романа «Уйти, чтобы остаться», поставил спектакль по своей инсценировке, напоминавшей скорее либретто оперы, чем пьесу, где актеры не играли, а изображали перипетии сюжета. Драма ученого, сломленного системой, предательством друзей, изменой учеников, сводилась к изображению внешнего рисунка. Герой спектакля — артист Леонид Броневой — метал в зал бумеранг. Полет бумеранга символизировал полет судьбы, возвращающей сполна и хорошее, и плохое. Актеры стоически замирали перед огромной решеткой с кругом, на котором вращались знаки зодиака как символ Вечности…

Я, околдованный успехом «Гроссмейстерского балла» на сцене этого театра, вслушивался в незнакомые мне фразы, лихорадочно пытаясь припомнить их в тексте романа, но безуспешно. Кроме фамилии автора и названия спектакля — все было чужое. А ночью, в полуподвальной комнатенке актрисы А., я жаловался на печальную судьбу певца, поющего вполголоса, пил терпкое вино «Изабелла» и перечитывал эпиграмму артиста театра Валентина Гафта, длинного, нескладного, с диковатым лицом греческого дискобола. Моя фамилия показалась автору эпиграммы легковесной, и он всадил для прочности еще одну букву «р» — «Штермлеру»: «Вам вообще не приходить бы. И вообще не появляться. Ну, а вы еще хотите — так уйти, чтобы остаться»… Накануне я встретил Гафта на улице Горького. В плетеной сетке-авоське болталась бутылка с кефиром, которую заботливый сын Валя нес своей маме.

— Гордись, на тебя пишут эпиграммы, — шептала мне добросердечная хозяйка полуподвальной ночной комнатенки. — Валя пишет не на каждого…

Я гордился и ждал премьеру.

Премьерный спектакль сыграли на гастролях, в Донецке, в родном городе Люды X., одной из актрис, занятых в спектакле. Премьера, да еще московского театра, вызвала интерес угольной столицы: зрители «висели» на люстрах, а полет бумеранга сопровождался восторженным охом всего зала — такая смелость режиссерского решения принималась бравыми шахтерскими парнями с одобрением. Броневой ловил бумеранг обеими руками, приседая, как вратарь. Это была самая ответственная минута. Удача, которую непременно надо отметить. И мы отметили банкетом, как принято, после премьеры. Тетка Люды X. по имени Ида закупила на донецком рынке все, что можно было купить на деньги, выделенные мной и автором инсценировки режиссером Весниным. В этом деле тете Иде помогал ее сын Толя, тихий крепыш с крупными печальными глазами. Толя помогал сервировать стол, выполнял старательно мелкие поручения. Будь я провидец, я внимательнее бы пригляделся к этому мальчику. Через много лет в Нью-Йорке, у здания ООН, я разгуливал по площади, названной в его честь. Толя стал известен миру как Натан Щаранский. Политзаключенный, проведший много лет в ГУЛАГе, будоражил весь мир несговорчивостью и фанатичной преданностью своему делу — делу защиты прав человека на свободу и эмиграцию. Высланный из России, Щаранский поселился в Израиле, где сейчас занимает министерское кресло в правительстве. Вот такая удивительная судьба.

Жизнь причудливо сплетена. По ее извилистым дорожкам блуждает множество людей: одни оставляют свой след в памяти, другие проходят мимо, исчезают. И странное ощущение — без тех, кто исчез, не могли бы запомниться те, кто оставил след. Они в моей памяти как бы фон в ателье фотографа, на который ложатся лица тех, кого хранит память.

Таким фоном была секция драматургии при Союзе писателей со многими людьми достойными и менее достойными, на мое сугубо субъективное суждение.