Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру

Печально-ироничный Александр Хазин, преподавший всем опытом своей жизни урок тихой гордости после того, как его изничтожили в идеологическом постановлении ЦК партии за очернительство нашей действительности. Импульсивный и решительный, знаменитый в те годы драматург Игнатий Дворецкий, бессменный руководитель секции драматургов, доброжелательный редактор двух моих пьес. Он консультировал меня, как выбить гонорар у чиновников Министерства культуры за заказанную ими пьесу, но не принятую по «идеологическим мотивам». Хитроватый и язвительный Аркадий Минчковский, большой спец в вопросах застолья и выпивки, И его брат, постоянно озадаченный Евгений Мин, один вид которого нагонял грусть. Или мой друг, прямолинейный и участливый Генрих Рябкин, человек вулканической деятельности — драматург, эстрадный автор, очеркист и основатель знаменитого кафе «Тет-а-тет» на Петроградской стороне, приюта петербургской богемы середины восьмидесятых. Владимир Константинов — наидобрейший человек из всех, с которыми меня сталкивала жизнь, драматург, поэт-юморист, мастер пародии и каламбура. Его соавтор, тихий и остроумный, «кавказский земляк», бывший тбилисец Борис Рацер… Сколько еще было в том сплетении милых и добрейших людей! Но сколько было подлецов, интриганов, злопыхателей, мелких и крупных литературных карьеристов, и не только литературных. Вспоминая их поименно, придется вспомнить и все злое, недоброжелательное, что перевидел я за долгие годы вынужденного цехового общения. А не хочется.

Хочу вспомнить, скажем, удивительного человека, с которым, к сожалению, сблизился только в последние годы. Это Александр Моисеевич Володин, тонкий, человечный драматург, прозаик и поэт, оставивший след не только в моей душе, но и на ноге. Его жена Фрида, отпуская со мной Александра Моисеевича на банкет в честь праздника Победы, затеянного в питерском Пен-клубе, просила меня ни в коем случае не допускать Володина к спиртному. Я дал слово. И слово сдержал. Володин остался трезв. Зато я так назюзюкался, что едва стоял на ногах, провожая своего подопечного домой. А проводив, грохнулся и разбил колено… Я трепетно относился к Володину с первого визуального знакомства. Это было в ресторане гостиницы «Европейская», давно, в начале шестидесятых. Мы с женой мучительно подбирали в меню блюда со сносными ценами. За соседним столиком расположились трое молодых людей. Лицо одного из них показалось мне знакомым — вытянутый, вислый нос и печальные глаза под резким накатом лба. Бесцветным хмельным голосом молодой человек беспрестанно повторял: «Если они так поступят, я не знаю, что с собой сделаю, я сойду с ума». В тоне его голоса бились тоска и бессилие. Видно, вопрос касался вещей серьезных — не мог человек с таким лицом горевать по пустякам. Я вспомнил — это Володин, мне показывали его в фойе театра Ленкома на спектакле «Фабричная девчонка». Эта пьеса Володина ворвалась в репертуар почти всех театров страны. И он еще о чем-то горюет?! Я не знал тогда, что успех прибавляет горечь… В дальнейшем наши пути пересеклись в Болшеве, в Доме творчества кинематографистов, на семинаре сценаристов, своеобразной синекуре с дармовым постоем и с непременным показом «закрытых» зарубежных фильмов из закромов Госфильмофонда. Фильмы эти, как правило, переснимались «пиратским» методом на фестивалях и хранились в единственном экземпляре. В основном их демонстрировали на правительственных дачах и на различных киношных семинарах.

В Болшеве мы с Володиным сидели за своим, «ленинградским» столом в компании Юры Клепикова и Валерия Попова. К тому времени за Володиным тянулся шлейф прекрасных пьес и киносценариев, который замыкался блистательным «Осенним марафоном». Володин был тих, задумчив, с лицом, помеченным ранними морщинами, свидетелями не столько возраста, сколько душевной маяты. За плечами угрюмого, сосредоточенного Юры Клепикова к тому времени были фильмы «Начало», «История Аси Клячиной», «Не болит голова у дятла». У Валерия Попова — смешные и печальные книги «Южнее, чем прежде», «Жизнь удалась», на которые имели виды кинорежиссеры… А по мотивам моего романа «Обычный месяц» режиссер Искандер Хамраев снял трехсерийный телевизионный фильм. Так что в титрах моя фамилия значилась, и я мог причислить себя к труженикам кино, не случайно я затесался на семинар сценаристов в Болшеве. В душе же я оставался прозаиком…

Роман «Обычный месяц» задумывался как продолжение «Гроссмейстерского балла», о судьбах людей более взрослых и опытных, чем вчерашние студенты. Критики твердо закрепили за мной ярлык автора «производственных» романов в отличие от авторов «деревенской прозы». Так, разделив литературу по «отраслям», им было легче ориентироваться по одним фамилиям авторов. Сейчас, например, делят писателей на авторов интеллектуальной и неинтеллектуальной, второсортной литературы. Все это от лукавого. Есть просто хорошая художественная литература — от фантастики до детектива. И есть проза с потугами на изыск, с псевдопсихологизмом в поведении героев. Существует даже рейтинг (?!) интеллектуальности — продукт вкусовщины и тусовочности «властителей дум». Литература — вольное ремесло, литература — точное ремесло. Критерий качества произведения один — интерес читателя.

Библиотечный формуляр… по истечении «контрольного» времени: для большинства книг — месяцы, для меньшинства — годы, для единиц — вечность. И никто, кроме Времени, не может судить о произведении. Нечего раздувать щеки и пыжиться, бранить или превозносить — все это пустое, все это игры ущемленных людей. Их любимый метод аргументации — вырванные из контекста фразы. Порой даже вполне удачная фраза при глубокомысленной усмешке критика кажется и впрямь верхом авторской беспомощности. Это нечестный прием особенно практикуют при «внутренних рецензиях», капканах, расставляемых редакциями не только для слабых работ, но и для авторов, вызывающих настороженность по тем или иным соображениям…

Роман «Обычный месяц» промурыжили многие журналы. При этом к положительным рецензиям почему-то прикладывали отрицательные, которые и определяли решение редакции, так было спокойнее. Претензии порой вызывали оторопь. «Почему жена ушла от рабочего к инженеру» (?!). Или: «Автор „посылает“ на ипподром, играть на бегах, парня из рабочей семьи» (!). Или: «Автор объективно становится апологетом капиталистического образа жизни в такой социально обнаженной сфере, как производство» (это вообще кивок Комитету госбезопасности!).

После очередного отказа я, нагруженный тяжелыми папками с рукописями романа, сидел в зале ожидания Ленинградского вокзала Москвы и пил теплое пиво. Пиво я не любил, тем более теплое, а пил от тоски и упрямства, думая о том, что остался только один журнал, где еще не побывала моя рукопись, но, увы, туда дорога заказана. До отправления поезда оставался час. Следующий поезд на Ленинград уходил через четыре часа, целых четыре часа. Вполне можно успеть. Только оставлю рукопись и вернусь. Да и рукам будет легче — одна рукопись тянет килограммов на пять, не меньше. Такие практические доводы убаюкивали мои волнения и колебания… Надо было знать остроту и бескомпромиссность «войны», которую вели в то время журналы «Новый мир» и «Октябрь». В «Новом мире» я уже получил подзатыльник. «Ну какая разница? — ублажал я себя. — Все журналы ходят на поклон к одному цензору, какая разница?!» Конечно, «разница» была. И большая. Об этом писались статьи, устраивались конференции, говорили зарубежные радиоголоса. Писатели (и читатели) разбились на два лагеря, не здоровались друг с другом. Нередко «красные патриоты» из «Октября» устраивали свару в ресторане Дома литераторов с «христопродавцами» из «Нового мира»… «Что ты трусишь? — уговаривал я себя. — Они еще не взяли твой роман. Может быть, и откажут, как другие», — при этом, как ни странно, я чувствовал облегчение. А ноги, вопреки рассудку, как бы вели мое вялое от сомнений тело к выходу с вокзала.