Илья Штемлер - Звонок в пустую квартиру

Но более всего аудиторию озадачивала Япония. Поди ж ты, такие махонькие с виду, как блошки, а какие прыткие — весь мир удивляют, даже нас, так много о себе понимающих, с нашими космическими ракетами, великими стройками, с самой лучшей в мире водкой… Так нередко рассуждали слушатели моих лекций, вдыхая прелый запах общаги, отстраняясь от капель, падающих с серого потолка, и кутаясь в латаные куртки, в кармане которых нащупывался теплый бок яблока, присланного родичами из деревни к октябрьским праздникам… Япония вызывала интерес и другой аудитории, скажем лаборатории какого-нибудь НИИ, где сизо мерцала электронная аппаратура и слушатели фиксировали меня иронично-умным взглядом. Взгляд, по ходу рассказа, теплел, доверчиво уплывая в тихую мечту. И люди не хотели расходиться…

Поразительная страна Япония. Горы, горы, горы, леса, леса и океан. Между горами и океаном, на прибрежной полосе, в основном и живут японцы. Тайфуны, землетрясения, наводнения, а они как-то выкарабкиваются — в белых воротничках, при галстуках, нередко в кимоно или в рабочих балахонах. Живут в укор всему миру, не имея практически ни своей нефти, ни полезных ископаемых — все завозят на своих же судах, достигающих водоизмещения в полмиллиона тонн! Живут в жилищах, похожих на пустую легкую коробочку, с раздвижными бумажными окнами и с непременной нишей, в которой на низком столике стоит букет из подобранных двух-трех цветов. Над нишей картина, тонкая, изящная, словно выполненная крылом стрекозы, а не кистью художника. Пустое пространство комнаты считается изыском меблировки — все лишнее с наступлением утра прячут во встроенные стенные шкафчики, оставляя взору простор для возвышенных мыслей. А за стенами хрупкого жилища высятся гигантские здания деловых офисов и банков, заводов и верфей. Повсюду красочные иероглифы, они, точно жуки, сидят на всем, на чем можно сидеть, или взбираются на воздушные шары, рыбьими глазами висящие в небе над страной. Большие универмаги сверкают хрустальными эскалаторами, и каждого посетителя здесь встречают поклонами изящные девочки в кимоно, излучающие флюиды молодости и оптимизма. Царство электроники — нацеленные на тебя слепые зрачки каких-то объективов, стены уставлены всевозможной аппаратурой…

На головном предприятии корпорации «Сони» я поразился вольности поведения работников на главном конвейере, словно наступило время обеденного перерыва. Оказывается, вся загвоздка в скорости конвейера — он едва полз, что позволяло работникам добросовестно выполнять обязанности не напрягаясь, а главное — думать, вносить улучшения в технологический процесс. Потому как работник за каждое мало-мальски выгодное предложение в тот же день, выходя из цеха, получает вознаграждение…

Меня как человека театрального, естественно, тянуло в театр. Один из самых старинных театров, существующих и ныне, — японский театр Но. Все роли исполняют мужчины. Действие статичное: через зал, по мостику, проходит актер, его партнер сидит в стороне — игра заключена в диалогах между актерами на древнеяпонском языке, которого многие не знают. Поэтому зрители держат перед собой книжки с текстом и водят по строкам маленьким фонариком, благодаря чему нередко peагируют на реплику раньше, чем актер произносит соответствующую фразу. Странное впечатление…

Что нового можно сказать о Японии? О древней столице Киото с буддийскими и синтоистскими храмами, о печальной памяти Хиросимы и Нагасаки, об игрушечном городке Такародзука, знаменитом своим девичьим балетом и океанским аквариумом, о горе Фудзияма, точеным контуром похожей на угольный террикон со снежной вершиной. Об удивительной японской кухне — непременно изящно сервированной и какой-то игрушечной, декоративной — кусочки рыбы, рис, зелень, словно икебана из еды, подобно классической икебане из цветов. Эстетическое восприятие мира во всех его формах — основа жизни японцев. Удивляет, с какой истовостью японцы соблюдают границу между евро-американским стилем на службе и патриархально-национальным укладом дома. У каждого дома сад, воспроизводящий в миниатюре японский пейзаж: карликовая сосна, озеро величиной с тарелку, несколько камней, брошенных на ярко-зеленый мох… нет, ничего нового о Японии мне не рассказать, не под силу, тем более за короткий туристский бросок, который закончился для меня курьезно — я был наказан за свою расчетливость. Назначили встречу с японскими литераторами. Наша группа собралась в зале, разместилась за круглым столом с угощениями. Предстояла вольная беседа с последующим ритуальным обменом сувенирами. В назначенный час дверь распахнулась, и вошла группа японцев. Оценив обстановку, я сообразил, что могу стать жертвой кривоногой японки, на широкоскулом лице которой пробивались самурайские усики. Она двигалась ко мне неотвратимо, как удав на кролика. В последнее мгновение я предпринял отчаянный финт, придвинувшись к соседу Алексею Ивановичу Пантелееву и тем самым подставив «удаву» классика детской литературы, автора знаменитой «Республики ШКИД». Много поживший Алексей Иванович отнесся к моей уловке без особого раздражения. Японка плюхнулась подле Пантелеева и тотчас принялась о чем-то лопотать на русском языке: она оказалась переводчицей. Я же пошел на сближение с ладным моложавым журналистом. Мое знание английского превратило беседу в оживленный обмен информацией о погоде. Угощение на столах таяло, пришло время обмена сувенирами, основной запас которых мы уже распатронили за две недели пребывания в Стране восходящего солнца. Я вручил журналисту открытку с видом Ленинграда, получив взамен спичечный коробок с голографической картинкой, изображавшей Фудзияму, что грудой лежали на блюде у входа в ресторан. И тут боковым зрением я увидел, как японка с самурайскими усиками, в обмен на такую же открытку с видом Ленинграда, протягивает смущенному Алексею Ивановичу великолепные наручные часы «Сейко». Сувенир! А ведь часы могли бы быть моими, не сделай я «финт задом». Так меня посрамила моя расчетливость…

Эта горестная история, рассказанная аудитории, как правило, пробивала настороженность, что нет-нет да и возникала на моих лекциях по линии Бюро пропаганды Союза писателей и Всесоюзного общества «Знание».

А неудачи все бродили под моими окнами…

В ожидании прилива ярости, которая толкнула бы меня к столу, к работе над новым романом, я вернулся к прошлой, опостылевшей и неверной любовнице — драматургии, чем-то вновь ставшей для меня привлекательной.

Диалог — это опиум сочинительства.

Новая пьеса показалась любопытной Московскому театру имени Маяковского. Но требовалась доработка. Завлит театра Виктор Дубровский — добрейший и милый человек— запер меня в своей квартире, в прямом смысле этого слова, благо его домашние были на даче, с тем чтобы я поработал над пьесой. «Витя, — говорил я Дубровскому, — не всякая птица может петь в клетке». — «Всякая, — ответил Дубровский. — Если ее хорошо кормить и если клетка большая».