Сергей Голицын - Записки уцелевшего

Как же мы его ждали! В ту зиму только и было разговоров за обеденным столом — когда же, когда же приедет Владимир? А он нам слал обнадеживающие письма: вот-вот приеду, ждите.

Соня и я ежедневно ходили на станцию к елецкому поезду, который прибывал во второй половине дня, а он зачастую запаздывал. Мы ждали, мерзли, возвращались домой, на следующий день опять уходили в холод и в метель. Однажды непогода так разыгралась, что мы не пошли, — все равно поезд надолго запоздает. Легли спать, метель неистово выла за окнами. Всех разбудил среди ночи страшный стук в дверь. Моя мать потом говорила, что спросонок она решила — опять пришли обыскивать и арестовывать.

Я проснулся от ликующих криков сестры Сони и матери, тотчас же понял, кто явился, спрыгнул на пол, побежал в одной рубашонке и повис на облепленной снегом шее любимого брата, обнимал голыми ногами его столь же облепленную снегом меховую шубу.

Поцелуи, объятия, весь дом проснулся и вскочил на ноги. Няня Буша бросилась ставить самовар, Нясенька разжигала на таганке костерик из лучинок, родители сели на диван по бокам Владимира, я примостился у его ног на полу… Легли спать к утру, меня переселили к младшим сестрам, на мой сундук устроили няню Бушу, а на ее место поместили Владимира.

На следующее утро Владимир и я отправились к дедушке и бабушке. Его теплая одежда и обувь были потрясающе невероятны не только для Богородицка и для Тулы, но даже для Москвы, постараюсь их описать подробнее.

Нет, не меховая длинная шуба была на Владимире, а настоящая лопарская малица из меха северного оленя, без застежек, с капюшоном, надевавшаяся через голову, с белыми и цветными узорами по рукавам и подолу. Какие были брюки — не помню, малица доходила до колен. А ниже красовались шекльтоны высокие, как сапоги, брезентовые ботинки с мехом внутри, на войлочной, толщиной с ладонь, ярко-желтой подошве, с двумя рядами дырок по обоим голенищам, размером с пятачок каждая; через эти дырки продевались вместо шнурков толстые белые тесемки, напоминавшие фитили от десятилинейной керосиновой лампы, но гораздо длиннее. Эту обувь со столь звонким наименованием изобрел известный исследователь Антарктиды англичанин Шекльтон, ее привезли на север интервенты и при поспешном отступлении бросили в складах. А Владимиру и шекльтоны, и малица достались как самая прозаическая спецодежда.

С нашей Успенской улицы и до Константиновской, где жили дедушка с бабушкой и где жили Трубецкие, идти нам предстояло через весь город по Воронежской улице.

Как же я гордился шагать рядом с Владимиром! Наверное, так же теперь гордятся младшие братья космонавтов, находясь рядом с теми, кого газеты прославляют на весь мир. Но космонавты по улице ходят в обыкновенных пальто или в военных шинелях, а тут рядом со мной шествовал мой любимый брат в костюме капитана Гаттераса. Он и так был высоким, а толстые подошвы его обуви и остроконечный капюшон малицы делали его еще выше. Кажется, даже встречные лошади шарахались при виде его.

Румяные, с желтизной, переходящей на виски, щеки Владимира от мороза раскраснелись еще больше. Его голубые глаза улыбались. Мы шли, незнакомые прохожие останавливались, уступали нам дорогу, провожали нас удивленными взглядами. А знакомые подходили, сердечно здоровались с Владимиром, задерживали его вопросами. А я в радостном ожидании стоял рядом и мерз, переминаясь с ноги на ногу.

Дня через три Владимир уехал. С большой горечью мы его провожали…

Во время второй полярной экспедиции — 1920–1921 годов — он плавал из Архангельска к Новой Земле, участвовал в строительстве ставшего впоследствии легендарным корабля «Персей», о чем достаточно подробно и с большой теплотой рассказывает товарищ Владимира по экспедиции В. А. Васнецов — сын известного художника Аполлинария Михайловича Васнецова, в своих очерках, помещенных в сборнике, посвященном моему брату: "В. Голицын — страницы жизни художника, моряка, изобретателя", а также в своей книге "Под звездным флагом "Персея".

Теперь в Архангельске, на доме, который выстроен на месте прежнего, прикреплена памятная доска, что здесь когда-то проживал известный художник В. М. Голицын.

Возвращаюсь к началу 1920 года, к самой прозаической теме. Чем мы питались? Тот паек, который выдавало государство, был настолько скуден, что его никак не хватало. Большим подспорьем являлись бучальские подношения, доставляемые Сухановым, о чем я уже рассказывал. Но к весне 1920 года подношения прекратились, а менять разные шмотки на базаре становилось все труднее. У крестьян у самих запасы продовольствия подходили к концу.

Моя мать начала спешно чинить и шить заново обувь, к ней приходили заказчики со своей кожей для подошв и для верха. Одна из заказчиц принесла для починки несколько пар растоптанной обуви. Мать приобрела десяток колодок и выполняла заказы не за деньги, а за муку, за пшено, за иные продукты. Шила она также обувь матерчатую, на веревочной подошве, для нас, для Бобринских и для Трубецких — бесплатно, а за продукты — для людей посторонних. Где-то доставали конопляную пеньку, так называемый мочeник; возвращаясь со службы, мой отец на особом гребне расчесывал кудель и вил из нее веревки.

В первую зиму нашей жизни в доме Любимова плохо у нас было с картошкой — не сумели запастись с осени. Весной прослышали мы, что на станционном элеваторе можно брать сколько хочешь мороженой картошки. Мать, кто-то из сестер и я отправились туда с ведрами. На полу гигантского элеватора было сплошь рассыпано несчетное число пудов картошки, превратившейся в мокрую, вонючую, совсем гнилую массу, кое-где пробивались длинные и белые ростки. По картофельным грудам ходили голодные люди и вытаскивали за эти ростки отдельные клубни, в которых чудом сохранилась жизнь. Мы набрали пару ведер полугнилых картошин, ушли, но больше не возвращались. Всю эту гниль Нясенька забраковала и выбросила.

По ту сторону городского выгона жил сифилитик с проваленным носом, тайно скупавший старых и больных лошадей. Он резал их и продавал конину, но для нас она была недоступна по цене, мы покупали конские головы и ноги с копытами. Нясенька варила из этих голов и ног бульон и холодец. Это дрожащее светло-коричневое желе было очень противно на вкус.

Весной под руководством нашего отца мы дружно вскопали лопатами удобренный нашими же экскрементами земельный участок сзади дома — соток десять, и засадили его картофелем и тыквой, заняли несколько грядок другими овощами, сбоку под вековой ветлой поставили столик и лавочки, к ним проложили дорожку и обсадили ее цветами. Картофель и овощи стали большим подспорьем к нашему обеденному столу, но в тот 1920 год была засуха, отец и мои старшие сестры усердно таскали воду из колодца и поливали грядки, я тоже таскал, в кувшине. Тыква не боялась засухи и давала крупные мячи, и Нясенька варила невкусные, но с аппетитом съедаемые нами блюда, а высушенные семечки мы грызли.