Сергей Голицын - Записки уцелевшего

У многих сберегались сундуки, подобные графским сундукам в Богородицке, а квартиры уплотнялись, а питаться требовал организм, а дочь-невесту надо было вывозить на балы. Вот мамаши и тащили разное отсыревшее, заплесневевшее, изъеденное молью, заржавленное, негодное и годное к употреблению имущество на Сухаревку. Они становились рядами и, переговариваясь между собой по-французски, вспоминали былое, ожидая — не польстится ли на их барахло покупатель.

А народу — продавцов, покупателей, зевак и жуликов — было полным-полно, жались люди тесной толпой, торговались, переговаривались, просто глазели, бранились, залезали в чужой карман. Китаец, сидя на мостовой, показывал фокусы с пропадавшими и вновь появлявшимися яблоками. И вокруг него собиралась толпа. Гадала цыганка, и вокруг нее тоже собиралась толпа. Слепой монах пел молитвы и тоже собирал толпу. А жулики — все больше мальчишки-беспризорники, шныряли повсюду, тащили, что плохо лежало. А сквозь толпу пробирались со скоростью пешехода трамваи и неистово звонили. Рынок кипел. Тысячи и миллионы рублей шелестели, люди наживались, люди прогорали…

Другой известный рынок был Смоленский. Он начинался от Новинского бульвара, от угла Кречетниковского переулка, не доходя Арбата, прерывался большим домом, стоявшим поперек Садовой, и продолжался после Арбатского перекрестка до начала Смоленского бульвара. Эта часть рынка называлась Сенной площадью.

На Смоленском рынке тоже продавалось разное барахло, но не в таком количестве, зато прилавки под навесами, как говорится, ломились от изобилия продуктов разных видов. Описывать не буду, возьмите роман Золя "Чрево Парижа" и почитайте. На Сенной площади я что-то не помню, чтобы продавалось сено. На моей памяти в центре Москвы коров и коз уже почти не держали. А возов с дровами там стояло много. Не однажды мать и я с салазками отправлялись за дровами. Высоких домов с центральным отоплением тогда было мало. Москва отапливалась дровами. Сенная площадь мне запомнилась прежде всего зимой, когда летняя удушливая пыль исчезала и сзади каждого киоска вырастал сугроб.

За ряд лет, начиная с 1914 года, рыбы в наших реках, озерах и морях ловили мало, и потому развелось ее тьма-тьмущая. Бросились ловить сетями, неводами и другими исстари известными и в те времена отнюдь не запретными способами. Ловили и в одиночку, а главное — артелями, которые отличались от нынешних рыболовецких колхозов тем, что в них не было ни счетоводов, ни кладовщиков, ни прочих придурков. Садились в лодки все, в том числе и староста, а потом делились доходами по-братски.

Рыбу солили, вялили, коптили, морозили. Скупщики везли ее в Москву. Рыба красная — стерлядь, белуга, севрюга, осетр, а также икра шла в Охотный ряд. Остальную рыбу отправляли на Сенную площадь Смоленского рынка. Щуки, столь любимые евреями, размером от бревна и до ножа, лежали замороженные на прилавках, разевая свои зубастые пасти. А судаки, издали похожие на круглые березовые поленья, те самые судаки, которыми нынче разве что в Кремле угощают заморских министров, тогда штабелями, как дрова, лежали на снегу замороженными. Выбирай любого без веса по дешёвке. А вобла — теперешнее лакомство — в любой пивнушке валялась прямо на столах. Хватай без счету, хлопай ею о подошву ботинка и грызи. Владелец пивной знал: каждый завсегдатай после воблы выпьет не одну, а все пять кружек пива. Вобла и за рыбу-то не считалась. Уж на что моя мать экономила на еде, а воблой никогда супы не заправляла. Только в богадельнях, в детских домах и в тюрьмах кормили такими супами*. [10] Полвека спустя был придуман такой анекдот: армянское радио спросили: "Доживет ли копченый лещ до коммунизма?" И получили ответ: "Вряд ли — вобла не дожила".

Я упомянул тут Охотный ряд. На этом рынке мы никогда ничего не покупали. Он был самый шикарный, самый дорогой, без барахолки, без особой толкучки, но зато с магазинами. Сравнительно небольшой, он начинался от самого тогда высокого здания — Дворянского собрания — теперь Дом союзов — и кончался на углу Тверской. Прекраснейшая, одна из лучших, прославленная своим малиновым, самым в Москве мелодичным звоном колоколов, высилась посреди рынка белая, в белых кружевах, церковь в стиле нарышкинского барокко во имя Параскевы Пятницы — покровительницы торговли.

Сзади церкви, там, где теперь вздымается холодная светло-серая громада здания Совета Министров, раньше находилось несколько двухэтажных невзрачного вида построек. В конце двадцатых годов историки открыли, что дом, стоявший в глубине, был воздвигнут еще в XVII веке. Его отреставрировали. И засверкали красным кирпичом стены, белокаменные узорчатые наличники вокруг окон, белокаменные ряды сухариков и бегунков. И люди узрели такую жемчужину, что каждый, кто любил Москву, нарочно приезжал ею любоваться. Всего два года стояли обновленные палаты, принадлежавшие любимцу царевны Софьи князю Василию Васильевичу Голицыну. Цветные открытки с их изображением сейчас коллекционеры берегут как единственную память о былой красе.

А стоявший рядом дом боярина Троекурова, и тоже XVII века, сохранился и запрятался на задворках высоких зданий. Он отреставрирован, принарядился узорчатыми наличниками, а все же не идет ни в какое сравнение с погибшим голицынским теремом.

На другой стороне площади, там, где теперь гостиница «Москва», тянулись одно за другим двух- и трехэтажные здания, в плане образовывавшие букву «Г». Среди них выделялся большой рыбный магазин, в котором оптом и в розницу продавалась соленая и копченая красная рыба, икра и такая снедь, которая обыкновенным людям теперь и не снится. Над окнами и дверью этого магазина красовалась огромная вывеска с нарисованным на ней круглым, как шар, золотым карасем размером больше кита. Рядом в двух магазинах торговали дичью разных видов, кучами валялись замороженные серо-бурые рябчики и белые куропатки. Однажды я заглянул в один из этих магазинов и уставился в медвежью ногу, напоминавшую человеческую, но меня прогнали.

Сбоку просторной пивной известной фирмы «Левенбрей» начинался ныне не существующий отрезок Тверской с несколькими магазинами и помещалась редакция журнала «Крокодил» с яркой вывеской, изображавшей чубастое чудище, стоявшее с вилами в лапах. Тут же, параллельно Александровскому саду, шли, начинаясь от Тверской, два узких, грязных и вонючих переулка — Лебяжий и Лоскутный сплошь со складами тех товаров, которые продавались в Охотном ряду. Сзади церкви Параскевы Пятницы помещались магазины разных солений. Запах возле них стоял приторный и тухлый, рядом выстраивались бочки с солеными огурцами, арбузами и разных пород грибов, вроде крохотных рыжиков и голубоватых груздей, которых сейчас можно попробовать разве что у древней старушки в вымирающей северной деревне. Таков был Охотный ряд. Ничего, ни одной прежней постройки, ни одного камешка от той площади не осталось. Даже само древнее название уничтожено.