Денис Давыдов - Дневник партизанских действии 1812 года

ругали мороз, генерала своего, Россию, нас; но слова Фигнера: "Filez,

filez"[43] - покрывали их нескромные выражения. Наконец Ляхово очистилось,

пленные отведены были в ближнюю деревеньку, которой я забыл имя, и мы вслед

за ними туда же прибыли.

Тут мы забыли слова Кесаря: "Что не доделано, то не сделано". Вместо того

чтобы немедленно идти к Долгомостью на Бараге-Дильера, встревоженного

разбитием кирасиров своих, или обратиться на отряд, стоявший в Ясмине, мы

все повалились спать и, проснувшись в четыре часа утра, вздумали писать

реляцию, которая, как будто в наказание за лень нашу, послужила в пользу не

нам, а Фигнеру, взявшему на себя доставление пленных в главную квартиру и

уверившему светлейшего, что он единственный виновник сего подвига. В

награждение за оный он получил позволение везти известие о сей победе к

государю императору, к коему он немедленно отправился. После сего можно

догадаться, в славу кого представлено было дело, о котором сам светлейший

своеручно прибавил:

"Победа сия тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней

кампании неприятельский корпус положил пред нами оружие".

Двадцать девятого партия моя прибыла в Долгомостье и тот же день пошла к

Смоленску. Поиск я направил между дорогами Ельненской и Мстиславской, то

есть между корпусами Жюно и Понятовского, которые на другой день

долженствовали выступить в Манчино и Червонное. Этот поиск доставил нам

шесть офицеров, сто девяносто шесть артиллеристов без орудий и до двухсот

штук скота, употребляемых для возки палубов; но дело шло не о добыче. В сем

случае намерение мое переступало за черту обыкновенных партизанских

замыслов. Я предпринял залет свой единственно в тех мыслях, чтобы глазами

своими обозреть расположение неприятельской армии и по сему заключить о

решительном направлении оной. Мнение мое всегда было то, что она пойдет

правым берегом Днепра на Катань, а не левым на Красный; единственный взгляд

на карту покажет выгоду одного и опасность другого пути при движении нашей

армии к Красному.

Корпуса Жюно и Понятовского, хотя весьма слабые, но были для меня камнем

преткновения; да если бы я мог и беспрепятственно пробраться до Красненской

дороги, и тогда я не открыл бы более того, что уже я открыл на дорогах

Ельненской и Мстиславской, ибо впоследствии я узнал, что в то время большая

часть неприятельской армии находилась еще между Соловьевой переправой,

Духовщиной и Смоленском, на правом берегу Днепра. На сию же сторону прибыли

только старая и молодая гвардия, занявшие Смоленск, четыре кавалерийские

корпуса, слитые в один и расположенные за Красненской дорогой у селения

Вильковичей, и два корпуса, между коими я произвел свой поиск.

Так как оружие ни к чему уже служить не могло, то я обратился к дипломатике

и старался всеми возможными изворотами выведать от пленных офицеров о сем

столь важном решении Наполеона; но и дипломатика изменила мне, ибо по

ответам, деланным мне, казалось, что все сии офицеры были не что иное, как

бессловесные исполнители повелений главного начальства, ничего не зная о

предначертаниях оного...

Соименный мне покоритель Индии (Вакх, иначе Дионисий) подал мне руку

помощи. Чарка за чаркою, влитые в глотки моих узников, возбудили их к

многоглаголанию. Случилось так, что один из них был за адъютанта при

каком-то генерале и только что воротился из Смоленска, куда он ездил за

приказаниями и где он видел все распоряжения, принимаемые гвардиею к

выступлению из Красного. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" -

говорит пословица; откровенность хлынула через край, и я все узнал, что мне

нужно было узнать, даже и лишнее, ибо к столь любопытному известию он не

мог не припутать и рассказы о своих любовных приключениях, которые я

принужден был слушать до тех пор, пока мой вития не упал с лошади.

Это известие слишком было важно, чтобы не поспешить доставлением оного к

главнокомандующему. Почему я в ту же минуту послал курьера с достаточным

прикрытием по Мстиславской дороге, на коей или в окрестностях коей я

полагал главную квартиру. Сам же я остался против встреченных мною войск,

отвечая на стрельбу их до тех пор, пока превосходство сил не принудило меня

отступить по Мстиславской дороге и провести ночь верстах в пятнадцати от

Смоленска. В сии сутки мы прошли, по крайней мере, пятьдесят верст.

Неожиданная встреча и отпор, сделанный мне на ходу к Смоленску, внушили мне

мысль достигнуть до Красного [44] посредством большого обхода; к тому же,

быв отягчен пленными и двумястами штуками скота, я хотел сдать первых и не

оставить без употребления последних в такое время, когда войска наши столь

нуждались в пропитании. Вследствие чего я решился коснуться армии и потом

продолжать путь мой к Красному. Грубая ошибка! Можно сказать, что расчет

мой от дифференциального исчисления при поиске к Смоленску упал в четвертое

правило арифметики при обратном движении, предпринятом мною для раздела

мясной порции! И подлинно, взяв направление на Червонное и Манчино, где еще

не было неприятеля, я мог быть у Красного 1-го ноября, в самый тот день,

как дивизия Клапареда, прикрывшая транспорт трофеев, казну и обозы главной

квартиры Наполеона, выступила из Смоленска по сему направлению. Правда, что

известие о том дошло до меня весьма поздно; к тому же сколько дивизия сия

ни была слаба, все она числом своим превышала мою партию, к тому же она

была пехотная, а партия моя - конная. Однако это не отговорка!

Господствующая мысль партизанов той эпохи долженствовала состоять в том,

чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать,

жечь малым огнем неприятеля без угомона и неотступно. Все в прах для сей

мысли - и пленных, и коров!.. Я сберег первых, накормил некоторые корпуса

последними, - и виноват постыдно и непростительно.

Итак, пройдя несколько верст по Мстиславской дороге, я встретил

лейб-гусарский эскадрон, командуемый штабс-ротмистром Акинфьевым, а в

восьми верстах далее нашел несколько пехотных корпусов, расположенных для

дневки. Как корсар, который после долговременного крейсирования открывает

курящиеся берега родины, так воззрился я в биваки товарищей, так давно мною

оставленных. Берег! Берег! - подумал я и бросился во всю прыть к избе

генерала Раевского. Прием сего с детства моего уважаемого мною и в пылу

боев всегда изумлявшего меня героя был таков, какого я ожидал; но

посетители его встретили меня иначе; случилось так, что некоторые из них