Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

Замоскворечье выгорело полностью. Обугленные кирпичные трубы еще торчали из руин, но кое-где уже весело желтели новые стены, Арбат и Пречистенка тоже были полностью истреблены пожаром: на них осталось два-три дома с закопченными каменными стенами и с окнами, забитыми досками. Только восемь домов и меньше половины деревьев уцелело на Тверском бульваре. В Кремле взорвана была часть стен и повреждены некоторые башни, колокольня Ивана Великого, арсенал и Грановитая палата. Прогорели купола соборов. Камни и бревна от взрыва разлетелись так, что сильно завалили реку Неглинную. На сохранившихся почти полностью улицах — Кузнецком мосту, Мясницкой, Малой Дмитровке, Лубянке — жизнь шла уже своим обычным порядком. Жуковский остановился у Карамзина на Малой Дмитровке.

У Карамзина он рассчитывал прожить не более двух недель — до приезда Протасовой с семьей. И вот они приехали. Екатерина Афанасьевна глядела мрачнее тучи, Воейков светился самодовольством. А Маша покашливала и старалась скрыть свое уныние. Жуковскому почти не удалось поговорить с ней: мать не спускала с нее глаз. В отчаянии Жуковский пишет Тургеневу: «Каждая минута напоминает мне только о том, чего я лишен, и нет никакого вознаграждения… Мы не можем подойти друг к другу свободно… Теперь вопрос: что же будет с нами, — с нею и со мной? Дойти ко гробу дорогою печали. Более ничего!»

В конце января все они уехали в Дерпт. Жуковскому было милостиво велено «ждать». Но — чего? Он был в недоумении: остаться в Москве или ехать в Петербург? До начала марта Жуковский жил в Москве, не зная, что предпринять. 1 февраля 1815 года он сообщил Тургеневу, что проживет еще «дней десять» в Москве, а 4 марта: «Еду прямо в Дерпт, где пробуду сколько возможно менее, потом — в Петербург».

В письмах к Тургеневу он просит его обратиться к императрице: «Если можно, представь мое положение государыне», — пусть-де она напишет Екатерине Афанасьевне «такое письмо, в котором бы более убеждала, а не приказывала… я знаю, что мать сама устала противоречить и рада будет на чем-нибудь опереться». Так «сердечные» дела Жуковского зашли в тупик.

Тургенев продолжал настойчиво призывать его в Петербург. Жуковский и сам чувствовал, что ему ничего другого не остается: из Петербурга всегда можно съездить в Дерпт и повидать Машу. А там кто знает — может, все как-нибудь изменится… Надо быть поблизости.

В Москве, еще не окончив «Певца в Кремле», он снова стал думать о «Владимире», эпической поэме. Карамзин одобрил этот его замысел и разрешил даже сделать выписки из своей еще не опубликованной «Истории государства Российского». «Эти выписки послужат мне для сочинения моей поэмы», — говорит Жуковский в письме к Тургеневу. «Но как еще много надобно накопить материалов!» — добавляет он. В Москве трудно было добыть что-нибудь: пожар 1812 года пожрал все крупные библиотеки. «Владимира» можно было продолжать только в Петербурге. В Петербурге же и Александр Тургенев начал хлопоты по изданию его двухтомных сочинений… Итак — в Петербург! Все сложилось так, что ехать нужно именно туда. Завернуть в Дерпт, повидать Машу, которая выехала из Москвы не совсем здоровой, и — к друзьям.

7 марта 1815 года Жуковский сел в кибитку. Зазвенел колокольчик. Снег брызнул из-под полозьев.

…На него надвигалась другая жизнь — неясной, томительно-тревожной тучей наплывал сквозь холодные черные леса Петербург. С каждой верстой Жуковский все меньше думал о Москве, все глубже уходил душой в будущее, — он видел себя у Невы, на Невском проспекте, и всё в каком-то странном одиночестве, словно он один в городе. Смешивались, входили друг в друга Петербург и Дерпт, которого он не знал — он видел его каким-то… петербургским. Он заснул, полулежа на сиденье. И опять — Нева, а на противоположном берегу, справа от угрюмой крепости, неподвижная фигура в трепещущем от ветра белом платье. Крикнуть — не услышит… Маша? Да, это она. А вот часового в этой тишине слышно за тысячи верст: «Слу-шай!»

Два сына его впоследствии стали декабристами. Одному из них — Алексею Ивановичу Черкасову — Жуковский в 1837 году помог вырваться из сибирской ссылки.

Редкий по красоте архитектурный ансамбль XVI–XVII вв., который сейчас реставрируется. Постановлением Госстроя и Коллегии Министерства культуры РСФСР от 31.VII.1970 года Белев причислен к историческим городам, имеющим ценные градостроительные ансамбли.

Это произошло в 1808 г. Впоследствии Е. И. Протасова продала дом купцу Емельянову, который отдавал его в аренду Земскому суду. В 1868 г. по инициативе П. А. Вяземского дом был куплен государством, и в нем открыто было училище имени В. А. Жуковского. С 1910 года здесь был Научно-образовательный и художественный музей им. Павла Жуковского — сына поэта, художника, много помогавшего устроителям музея. В 1940 году в этом доме создан был новый музей — мемориальный музей В. А. Жуковского. В 1941 г. фашистские захватчики сожгли его. Сейчас Белевский художественно-краеведческий музей готовится к восстановлению дома Жуковского, но пока не выяснена его внутренняя планировка.

Это возвышение — угол городища — и сейчас самая высокая точка в долине Выры. Белевский художественно-краеведческий музей предполагает восстановить здесь беседку «Греева элегия» — как называли ее обитатели Мишенского. Беседка разрушилась в 40-х годах XIX века.

Так принято было переводить в то время имя автора «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса Саавёдры (1547–1616). Дон Кихот в русских переводах XVIII — начала XIX в. именовался Дон Кишотом, а его оруженосец Санчо — Санко, что шло от французского произношения, — ведь и Жуковский переводил роман не с испанского, а с французского языка.

Грей Томас (1716–1771) — английский поэт, историк и лингвист. Его «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751) была переведена на все европейские языки и стала одним из основных произведений сентименталистской лирической поэзии. До Жуковского переводилась на русский язык не раз, но только прозой. Перевод Жуковского стал в России литературным событием.

Мерзляков Алексей Федорович (1778–1830) — поэт переводчик, с 1810 г. профессор Московского университета. В 1803–1807 гг. создал цикл песен, из которых многие стали народными («Среди долины ровныя…», «Чернобровый, черноглазый…» и др.). Музыку к его песням писал композитор Д. Н. Кашин. В. Г. Белинский писал, что Мерзляков «перенес в свои русские песни русскую грусть-тоску, русское гореванье, от которого щемит сердце и захватывает дух». В 1828 г. Мерзляков издал свой перевод «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо.