Наталья Рапопорт - То ли быль, то ли небыль

Незадолго до смерти Юлия Ирина обращалась в советское консульство в Париже с просьбой разрешить Синявскому приехать в Москву повидаться со смертельно больным другом. Синявским постоянно отказывали в советской визе, отказали и тогда. Теперь Ирина совершила новую попытку. Телеграммы с просьбой проявить милосердие и разрешить Синявскому попрощаться с Юлием были посланы в два адреса: советскому консулу в Париже и Эдуарду Шеварднадзе. И впервые за семнадцать лет Синявские получили въездную визу. Как будет видно из дальнейшего, консул, видимо, взял ответственность на себя. Но это были новогодние дни, оформление виз занимает время, и Синявские прилетели в Москву только третьего января, на следующий день после похорон Юлия.

Я возвращаюсь с работы, смотрю – на тротуаре под окном Даниэлей, почти вросшая в стену нашего дома, стоит серая «Волга» с выключенным мотором, а за рулем сидит человек и читает книгу. Я подошла вплотную к машине. Рядом с водителем стояла большая раскрытая сумка с какой-то замысловатой аппаратурой. Мы обменялись долгим взглядом, и я отправилась к Даниэлям. Дверь открыла Марья Васильевна.

– Вы машину сопровождения в Париже заказали или сняли в «Шереметьеве»? – спросила я вместо приветствия.

– Какую машину?

– Выгляните в кухонное окошко!

Все выглянули. Машина исправно стояла под окном на прежнем месте. Так с первой минуты за Синявскими началась открытая слежка. На ночь машина обычно уезжала, и на ее месте дежурил какой-то сидящий на корточках топтун с торчащей из сумки антенной. Маринка Перчихина даже бегала к нему как-то часа в четыре утра стрельнуть папироску.

На следующий день после приезда Синявских Ирине позвонили из канцелярии Шеварднадзе. Я подошла к телефону. Мужской голос сообщил, что в ответ на нашу телеграмму Синявским выдано разрешение на приезд в Москву и они вот-вот прилетят.

– Большое спасибо, – сказала я, – мы вам очень благодарны.

– Перед кем это вы так раскланивались? – спросила Марья.

– У меня для вас хорошая новость. Министерство иностранных дел СССР разрешило вам приехать в Москву, и вы вот-вот прилетите!

– Ну ничего не изменилось! – восхитилась Марья Васильевна. – Правая рука по-прежнему не ведает, что делает левая!

Для Ирины в эти трагические дни приезд Синявских был спасением. Они прилетели в Москву после семнадцатилетнего перерыва, и в московских литературных, журналистских и кагэбэшных кругах началось необычайное волнение. Вокруг Синявских все кипело и бурлило, как в многобалльный шторм. Ирина попросила меня отвечать на телефонные звонки и по возможности их фильтровать. Телефон звонил, не умолкая, двадцать четыре часа в сутки. Журналисты ломились толпами, расталкивая друг друга локтями. Называлось все это – интервью с Синявским, но на вопросы журналистов отвечала только Марья Васильевна – Андрей Донатович не имел шансов вставить слово.

– Марья Васильевна, мне бы хотелось узнать, что думает по этому поводу сам Андрей Донатович, – не выдержал один бестактный журналист.

– Откуда он может знать, что он думает, пока не услышит, что я скажу, – отрезала Марья Васильевна, и журналист сдался.

Я тогда обогатила литературоведение тезисом, что Синявский пишет, потому что не имеет возможности говорить…

Та первая поездка прорвала плотину, и Синявские стали регулярно ездить в Москву. В свой второй визит Марья Васильевна прилетела в Москву с кучей журналов (она издавала «Синтаксис») и книг. На таможне произошел следующий диалог.

– Что это за книги? Что за Абрам Терц? Почему у вас так много его книг? Он что, хороший писатель? – спросил таможенник.

– Был бы плохой, я бы не вышла за него замуж!

О смерти Синявского я не знала – была в дороге, летела из Солт-Лэйк-Сити в Москву. В Москве, как всегда, первым делом помчалась к Ирине.

– Только что кончили передавать по телевизору похороны, – сообщила Ирина.

– Чьи похороны?

– Андрея…

Ушли Даниэль и Синявский, оставив нам Аржака и Терца.

Вакханалия

У Даниэлей был близкий друг, филолог Анатолий Якобсон (Тошка). Он эмигрировал в Израиль и преподавал там в университете русскую литературу. Было это в семидесятых годах. В том семестре, о котором идет речь, Якобсон читал курс поэзии Пастернака. Книги стихов Пастернака у него не было, и денег купить дорогую книгу не было, но очень хотелось показать студентам «Вакханалию»:

А в Москве Пастернак подвергнут остракизму, да вдобавок синий сборник стихов из «Библиотеки поэта» – с предисловием Синявского, не попросишь прислать. И тогда Якобсон пишет письмо своей подруге Юне Вертман. Пишет примерно следующее: «Дорогая Юна! Мне вас всех, моих любимых, очень не хватает. Но больше всех мне не хватает Бориса и Глеба. Ах, если бы они были здесь со мной…» Юна понимает намек и пишет в ответ что-то вроде: «Дорогой Тоша! Мы все тоже очень по тебе скучаем. Но больше всех, как ты, наверное, догадываешься, тоскую по тебе я. Сегодня ночью я не спала, все думала о тебе, и сами собой родились такие строки:

Дальше шел полный текст «Вакханалии».

Письмо дошло до адресата, и вскоре Юна получила открытку с лаконичной рецензией: «Для начинающего поэта совсем неплохо. Советую продолжать!»

Ленинград – Явас через Хельсинки

С Юликом в лагере сидел простой русский парень, сбежавший в Финляндию из Ленинграда через леса и болота. Бедняга не знал, что между СССР и Финляндией существует договор о выдаче таких перебежчиков. Парня арестовали финские власти, и полицейский повел его как бы в советское посольство. По дороге он остановился и сказал на ломаном английском языке:

– Видишь, вон советское посольство, куда я тебя веду. А вон там – шведское посольство. Вон – американское. Там, правее – голландское. А у меня жажда. Я хочу выпить кружечку пива. Я зайду в эту пивную, а ты меня тут подожди.

Выйдя из пивной, полицейский был совершенно ошеломлен, застав парня на том же месте, где оставил. Ему ничего другого не оставалось, как передать его советским властям.

– Он мне так доверял. Не мог же я обмануть его доверие, – под общий хохот оправдывался парень в лагере…

Пока такой человек – Герой! – спит…

У Алены Закс день рождения. Среди гостей – замечательный грузинский актер К. М., он ведет стол. Грузинское застолье не всякому под силу, Юлик довольно быстро сходит с дистанции и отправляется на диван поспать. Тем временем Ирина беседует в уголке с коллегой по «Декоративному искусству» Леней Невлером. У Невлера грустные еврейские глаза с поволокой и длинные, как у примадонны, ресницы. Все это очень не нравится нашему грузинскому другу. А Ирина ничего не замечает и ведет с Невлером в уголке неторопливую беседу на профессиональные темы. В конце концов у К. М. иссякает терпение.