Натан Гимельфарб - Записки опального директора

Я предупредил Шуру о дне её отъезда, а сам провёл оставшиеся дни с Полечкой.

Пригородный поезд доставил нас в Винницу. Шура везла с собой неподъёмный чемодан с салом, которое намеревалась продать на базаре, чтобы заработать побольше денег за счёт разницы в ценах в Немирове и Харькове. Пришлось нанимать носильщика, который на тележке подвёз чемодан к поезду и погрузил его в плацкартный вагон. Мне же довелось ехать в тамбуре, без билета.

В Харькове нанимали не только носильщика, но и такси, которым добрались до базара, где Шура очень выгодно распродала привезенное из Немирова сало.

Только к вечеру, когда время посещения больных закончилось, мы прибыли в госпиталь. С помощью Доры Абрамовны, которая задержалась на работе, чтобы помочь нам, удалось уговорить вахтёра пустить нас в палату к Сёме. Он теперь лежал в отдельной небольшой комнате, в самом углу коридора, на втором этаже. Трудно сказать почему его поместили в отдельную палату. То ли это было сделано с учётом ожидаемого приезда жены, или в связи с ухудшением состояния его здоровья. Возможно, что при этом учитывались обе эти причины.

Со времени моего отъезда Сёма ещё больше исхудал и побледнел. Когда на пороге появилась Шура он весь преобразился, на губах появилась довольная улыбка и лицо его как будто помолодело и покрылось румянцем. Он долго держал Шуру в своих объятиях, в глазах его искрились слёзы.

Вскоре в палату зашла Дора Абрамовна и принесла ужин на двоих. Меня она пригласила на ужин к себе домой, пообещав прийти за Шурой через два часа.

За ужином я рассказал Доре Абрамовне историю спасения Полечки, скрыв от неё подробности Шуриного отношения к ней, её измены Сёме и служения немцам. Всё это я твёрдо решил скрыть и от Сёмы, опасаясь отрицательного воздействия такой информации на его здоровье и психологический настрой.

Дора Абрамовна очень тепло относилась к Шуре и создала для неё все условия для беззаботной жизни. Она велела ей ни о чём не беспокоиться и не ограничивала какими-то сроками время её пребывания в Харькове.

Однако, через три дня Шура заявила, что ей нужно возвращаться домой, так как к ней якобы должен приехать Андрей. Сёму, конечно, огорчила поспешность Шуры, как и холодок её отношения к нему, который она не смогла скрыть, и который отметила даже Дора Абрамовна. Внешне же нельзя было заметить его недовольство поведением жены, и мне показалось, что он признаёт причину срочного её отъезда уважительной и во всём с ней согласен. Сёма оформил на неё аттестат на основную часть своего денежного довольствия, попросил меня проводить Шуру до Винницы, а самому поехать в Красилов для выяснения возможности возвращения туда нашей семьи. Он вручил мне письмо военкома госпиталя на имя председателя Красиловского райисполкома об оказании нашей семье помощи в обеспечении жильём.

Трудным было наше прощание с Сёмой на сей раз. Он вёл себя мужественно, обещал выписаться из госпиталя не позднее ноябрьских праздников и возвратиться в Красилов, но чувствовалось, что сам он в этом не уверен и скрывает от нас свои сомнения.

Дора Абрамовна устроила у постели больного прощальный ужин и открыла бутылку вина. Она подняла тост за выздоровление Сёмы и скорейшее возвращение семьи в родные места.

Сёма поддержал компанию, выпил вино и смотрел на Шуру такими же влюблёнными глазами, как и раньше, в далёкое довоенное время. Она же, хоть и была всю жизнь артисткой, и по её лицу редко когда можно было узнать её настоящие мысли и чувства, не могла скрыть своего холодного безразличия к мужу и его страданиям. Она всё поглядывала на часы, стремясь ускорить прощальную трапезу.

Прощаясь с Сёмой, я пообещал ему выполнить все его просьбы и поручения.

Он обнял и поцеловал Шуру, а по его щекам катились слёзы. Наверное, Сёма понимал, что это конец его любви, а может быть и жизни.

В Виннице я посадил Шуру на пригородный поезд до Немирова и в тот же день выехал в Красилов, город моего детства и юности, родину всей семьи Гимельфарбов. Память вернула меня в родительский дом на шоссейной улице, что возле польского костёла, почты и украинской школы, откуда мы с Сёмой и всей нашей семьёй ушли в тот незабываемый июньский вечер за день до прихода немцев. Вспомнились наши милые родители, не вынесшие муки голода, искусственно созданного сталинской политикой коллективизации сельского хозяйства, многочисленные мои славные и добрые родственники, погибшие в годы оккупации от рук озверелых нацистов и украинских националистов, школьные друзья и учителя, оставшиеся в оккупированном немцами местечке и расстрелянные фашистами вместе с тысячами других узников Красиловского гетто.

За этими грустными воспоминаниями не заметил как поезд подошел к Красилову. Вот уже знакомые очертания здания вокзала. Каким оно теперь кажется маленьким по сравнению с вокзалами Лозовой, Ворошиловграда, Сталинграда, Минеральных Вод, Кисловодска, Баку, Прохладной, Ташкента, Грозного и Харькова, через которые пришлось пройти в годы войны.

Несмотря на то, что война теперь шла далеко за границами страны, Красилов и теперь был самым близким к фронту городом, в котором пришлось побывать в последнее время. На перроне встретился военный патруль и лейтенант с красной повязкой на рукаве потребовал у меня документы. Мой красиловский паспорт произвёл на него впечатление, он взял под козырёк и пожелал мне успехов на Родине.

До местечка было километра три и я с лёгким рюкзачком на плечах пошел пешком. Обогнала почтовая бричка и молодой парень, управлявший разгоряченной лошадью, предложил подвезти. По дороге он рассказал о трагической гибели красиловских евреев в 1941-42-ом годах. Из оставшихся в местечке жителей еврейской национальности в живых не осталось никого. Не пожалели ни детей, ни стариков.

Недавно вернулось несколько семей, которые успели выехать в первую неделю войны. На вокзальной улице, подъезжая к центру местечка, мой извозчик показал на дом Зильбершмитов, где, по его словам, недавно поселились бывшие хозяева, вернувшиеся из эвакуации.

Я попросил остановить лошадь, поблагодарил парня за услугу и полную ужаса информацию и отправился к знакомому дому. Сюда мы с Сёмой в конце июня сорок первого приходили прощаться с Кларой Кучер и семьёй Зильбершмитов, отправлявшихся в тыл на машине красиловского Госбанка в сопровождении милиционера, охранявшего его денежную наличность.

Дверь открыл Зелман Зильбершмит - отец Клары, который, к моему удивлению, узнал меня, несмотря на существенные перемены в моём внешнем виде.

Зильбершмиты возвратились недавно из Башкирии, где они находились все эти годы и работали в колхозе. У них было четверо детей. Кроме Клары, которая дружила с Сёмой, были две сестры - Поля и Бетя, которых я хорошо знал и брат, которого я смутно помнил. Дочери вернулись, а сын погиб на фронте и его портрет в черной рамке висел теперь в спальне родителей.