Анри Труайя - Александр Дюма

На следующий день, 23 февраля, повстанцы уже овладели несколькими стратегическими объектами столицы, и отряды Национальной гвардии братались с ними под крики: «Да здравствует реформа!» и «Долой Гизо!» А если военные мундиры перемешиваются с куртками и блузами, значит, дело принимает скверный оборот.

Испуганный размахом движения, Луи-Филипп пожертвовал Гизо, заменив его Моле. Но этого оказалось недостаточно: рабочие и некоторые присоединившиеся к ним представители умственного труда продолжали требовать установления Республики. Решившись наконец выйти на улицу, Александр услышал, как манифестанты распевают его «Песнь жирондистов», чередуя ее с «Марсельезой». Ну вот, теперь он оказался соперником еще и Руже де Лиля!

Дюма одновременно преисполнился гордости и слегка забеспокоился. Прибыло подкрепление регулярных войск, с тем чтобы навести порядок… Все революции шли по одному и тому же сценарию, и сейчас все повторялось, как обычно: баррикады, крики ненависти, красные знамена, пламенные речи, патриотические гимны и стрельба… Трупы сваливают в повозку, и погребальное шествие при свете факелов трогается в путь, направляясь неведомо куда.

Александр отправился домой, надел сохранившийся у него мундир полковника Национальной гвардии и снова вышел на улицу, чтобы смешаться с толпой. Но вскоре, осознав, что с ним или без него – дни власти все равно сочтены, вернулся в свою комнату и стал ждать дальнейшего развития событий там, предпочитая на данный момент роль стороннего и скептически настроенного наблюдателя.

Двадцать четвертого февраля баррикады все еще оставались в руках мятежников. Колонны орущих рабочих двинулись к Тюильри. Два линейных полка, вместо того чтобы их остановить, к ним присоединились. Осознав, какая надвигается катастрофа, Луи-Филипп отрекся от престола в пользу своего десятилетнего внука, графа Парижского, и бежал в Сен-Клу. Герцогиня Орлеанская явилась в палату депутатов вместе с детьми, чтобы утвердить свое регентство. Александр втайне надеялся на то, что она этого добьется, но зал заседаний заполнила вооруженная толпа, и мятежники с искаженными гневом лицами громкими криками стали требовать Республики. Перепуганные депутаты сдались. Улица восторжествовала над дворцом. Герцогиня и принцы удалились, провожаемые свистом и шиканьем. Правление страной взяло на себя временное правительство, состоявшее из семи членов, возглавил его Дюпон де л’Эр. Ошеломленный столь внезапным разрывом с прошлым, Александр задумался, сможет ли он приспособиться к новому порядку, хотя и стремился к нему всей душой. Возможно, Республика установилась слишком быстро, под напором людей, действующих опрометчиво, мечтателей, одержимых утопией равенства? «Я возвращался один, печальный и озабоченный, республиканец более чем когда-либо, но находил Республику плохо устроенной, незрелой, неудачно провозглашенной, – напишет он в своих мемуарах. – Я возвращался с тяжелым сердцем, я был подавлен тем, как грубо оттолкнули эту женщину, мне было больно видеть этих двух детей, разлученных с матерью, этих двух принцев, вынужденных бежать…»

Покинув палату депутатов, Дюма пробрался в полуразрушенный, наполовину разграбленный чернью, жаждущей мести, дворец Тюильри. Печально постоял в прежнем кабинете Филиппа Орлеанского, затем – в кабинете Луи-Филиппа, где пол был засыпан бумагами с бесполезной отныне подписью его величества. Власть теперь следовало искать не в этих, некогда священных стенах, но в Ратуше, где заседали Распай, Луи Блан и неистребимый Ламартин…

А что это значит? Не то ли, что литература в лице последнего готова вот-вот взять в руки политику? Тогда, может быть, настало время для писателей, прежде только просвещавших и развлекавших народ, повести его за собой? Но в таком случае не пробил ли и его, Дюма, час, если уж он настал для автора «Размышлений»?

Внезапно Александр почувствовал себя нравственно обязанным потребовать доли своего участия в переустройстве родины и уже 29 февраля 1848 года поместил в «La Presse» заявление, в котором целиком и полностью становился на сторону реформистов. Разумеется, заверял писатель, он по-прежнему будет на радость современникам сочинять романы и драмы, но вместе с тем станет действовать и в другой области – желая реально обеспечить им то счастье, на которое они вправе рассчитывать. Обращаясь к Эмилю де Жирардену, Дюма в этом заявлении провозглашает: «Для вас [то есть для „La Presse“] и „Le Constitutionnel“ – мои романы, мои книги, наконец, моя литературная жизнь. Но для Франции – мое слово, мои мнения, моя политическая жизнь. Начиная с сегодняшнего дня в писателе живут два человека: публицист должен присоединиться к поэту, дополнив его. […] Да, то, что мы видим сейчас, – прекрасно, да, то, что мы видим сейчас, – величественно. Ибо мы видим Республику, а до того видели лишь революции. Так храни нас Господь, нас, его старших детей, нас, спасителей мира!» Однако благородный порыв либерализма не помешал тому, что у Александра защемило сердце, когда 6 марта 1848 года, проходя по двору Лувра, он увидел, что статуя Филиппа Орлеанского сброшена с пьедестала. И он мужественно указал на эту политическую ошибку, опубликовав на страницах «La Presse» такие слова: «Поверьте мне, Республика 1848 года достаточно сильна для того, чтобы увековечить столь возвышенную странность, как принц, оставшийся стоять на пьедестале, когда королевство рухнуло с высоты своего престола». Формулировка великолепна: в нескольких словах Александру удалось примирить уважение, с которым он относился к семье герцога Орлеанского, с надеждой, пробужденной в нем первыми шагами Республики.

Теперь его цель окончательно оформилась: увлечь избирателей, как прежде он увлекал читателей. Для этого Дюма основал газету под названием «Le Mois» («Месяц»), которой предстояло стать «ежемесячным историческим и политическим обзором всех событий – день за днем, час за часом», и все это намеревался писать он один. Убеждения Александра были убеждениями умеренного республиканца, сторонника правосудия и недруга беспорядка. Именно с такой гибкой программой он решил выставить свою кандидатуру на выборах в Учредительное собрание, назначенных на 23 апреля.

Свою избирательную кампанию писатель решил проводить в департаменте Сены. В обращении, адресованном трудящимся всех категорий, Дюма сообщил о том, что он – один из них, поскольку за его спиной «шесть лет образования, четыре года нотариальной конторы и семь лет бюрократии», прибавив к этому, что его занятия литературой – это труд в поте лица, с пером в руке, «в течение двадцати лет, по десять часов в день, и это составляет семьдесят три тысячи часов», что в течение этого двадцатилетнего неустанного труда им написано «четыреста томов и тридцать пять драм» и что, по его подсчетам, эти книги и драмы обеспечивали в течение тех же самых двадцати лет заработную плату двум тысячам ста шестидесяти работникам, «не говоря уж о бельгийских подделках и иностранных переводах…». Стало быть, продолжал Дюма, справедливо и необходимо, чтобы все трудящиеся, «независимо от того, заняты ли они физическим или умственным трудом», проголосовали именно за него. Но он не забыл и о защитниках веры, священниках или просто верующих – им была принесена клятва защищать Церковь перед будущим Собранием: «Приветствую вас с братской любовью и христианским смирением». А поскольку требовалось еще совершить нечто эффектное, чтобы явственно представить глазам народа идеал чистого сердца, он посадил перед зданием Исторического театра дерево Свободы. Повернувшись к кучке зевак, собравшихся полюбоваться этим событием, Александр с пафосом воскликнул: «Граждане, вот посажен символ, теперь осталось укрепить то, что за ним стоит. Помните, что свободы подобны деревьям: они берут силу от корней!»