Анри Труайя - Александр Дюма

Проснувшись на рассвете, он подошел к борту и не поверил собственным глазам: от берега на веслах приближалась лодка, и в ней сидела Каролина! Воспользовавшись тем, что speronare из-за мертвого штиля не может сдвинуться с места, она поспешила к Александру, чтобы напоследок еще раз обнять его перед разлукой. Поднявшись на борт, она раздала матросам бутылки с вином и ломти холодного мяса, пела для них, пока за ее спиной занимался сияющий день. Но Александру не терпелось, он потащил Каролину вниз, в каюту, и опустил полог. Пока команда пировала, они предавались любви. Правда, им недолго удалось побыть вместе, вскоре снова пришлось расстаться: поднялся ветер, теперь судно могло выйти в открытое море. Каролина снова села в лодку и с мольбой простерла руки к speronare , уносившему ее Александра. Стоя на палубе, сложив ладони рупором, он заорал во все горло: «Я люблю тебя, ты прекрасна! Ты прекрасна, и я люблю тебя!» При этом ему самому казалось, будто он стоит на сцене и все в его существовании неестественно, все ненастоящее: и этот морской пейзаж, и его собственный отчаянный крик, а может быть, даже и его чувства. Он уже понимал, не решаясь себе самому в этом признаться, что никогда не женится на Каролине, несмотря на свое обещание, и что любовные письма, которые она станет ему писать, ничего здесь не изменят. Ида, и пальцем ради этого не пошевелив, удержит его при себе одной только – тупой и упрямой – силой привычки. Она-то по крайней мере, думал Александр, не станет требовать, чтобы он на ней женился. Для такого непостоянного человека, каким был он, одно это уже служило залогом безопасности и спокойствия.

Судно направлялось к Липари. Во время плавания Жаден рисовал, Дюма делал записи в дневнике. Из-за непогоды хозяину судна пришлось бросить якорь в Сан Джованни, на Калабрийском побережье Мессинского пролива. Команда и пассажиры сошли на берег и на несколько дней поселились в импровизированных палатках. Александр воспользовался недолгой остановкой для того, чтобы набросать основу драмы, предназначенной для театра «Порт-Сен-Мартен», – «Поль Джонс». Удовольствие, которое он испытал, вновь погрузившись в работу, он сам счел признаком душевного выздоровления, видел в этом оправдание всей своей жизни, подтверждение правильности выбранного пути: никакая женщина никогда не заставит его отложить перо. Он родился столько же для того, чтобы писать, сколько и для того, чтобы предаваться любви.

Шторм не утихал, и Дюма, не желая отправляться в опасное плавание, решил вместе с Жаденом продолжить путь по суше, верхом на мулах и в сопровождении опытных проводников. Путь оказался долгим и трудным, пришлось пробираться каменистыми тропами, проезжать через глухие заросли – просто чудо, что на них ни разу не напали разбойники, что их не ограбили! Они снова поднялись на борт в Косенце, городе, на три четверти разрушенном недавним землетрясением, снова ненадолго вышли в море, – и вот наконец у них под ногами твердая почва, они окончательно высадились на сушу! За время путешествия Дюма и его спутники подружились с моряками и, перед тем как расстаться, славно посидели и немало выпили. И вот coppicolo уже везет участников экспедиции в Помпеи и Геркуланум. До Неаполя они доберутся только к началу ноября.

Ида встретила Александра сияющая, уверенная в себе, неизменная. Ему с трудом удалось ненадолго ускользнуть от нее, чтобы тайком получить письма, которые Каролина под условными именами посылала ему до востребования, и прочесть их. Эти письма, в которых все явственнее звучала жалобная нота, наполнили его душу и счастьем, и тревогой. «Разлука непереносима […] Я от всего сердца молилась, просила, обливаясь слезами: „Господи, сделай так, чтобы он любил меня, чтобы он ко мне вернулся и чтобы я была достойна его любви“», – пишет Каролина. И снова и снова жалуется: «Мне так плохо по ночам, постоянно снятся печальные сны. Когда я получу письмо от тебя из Неаполя, когда это письмо даст мне новое и самое верное доказательство твоей любви, тогда, может быть, меня меньше станут преследовать мои видения, не так сильно будет терзать страх». Она прислала ему свой портрет со словами: «Я испытываю все, что есть в любви самого высокого и святого, и, если ты меня забудешь, я не смогу дальше жить». Эти страстные признания, поначалу трогавшие Александра, внезапно стали казаться ему проявлениями экзальтации, граничащей с тиранией. Влюбленная женщина – это прекрасно, но, когда она утрачивает чувство меры и переходит все границы, надо от нее скорее бежать, дабы не попасть в рабство. Александр предпочел бы расстаться без шума, дать отношениям постепенно угаснуть. Ида, догадавшаяся о том, что тут что-то неладно, от нее что-то скрывают, донимала его вопросами. Он не смел признаться ей в том, что так долго и безумно ей изменял, не решался и отвечать на письма Каролины, чтобы невольно не разжечь ее пыл. В глубине души он хотел бы сохранить нетронутым воспоминание о счастливых днях на Сицилии и боялся, как бы Каролина не испортила все, снова и снова возвращаясь к планам на будущее, которым, увы, не суждено было осуществиться. Разве не лучший способ запечатлеть навеки неизменным образ женщины – удалиться от Каролины и хранить молчание? «Что я могу сказать о Палермо? – напишет он в „Любовном приключении“. – Палермо – это земной рай, и да пребудет с ним благословение поэтов!»

Словно для того, чтобы оживить в памяти образ далекой Каролины, он разыскал в Неаполе человека, чье место рядом с ней занимал еще так недавно, композитора Руо. Бывший жених Каролины написал оперу «Лара», премьера которой должна была состояться на днях в театре Сан-Карло. Королевская семья обещала на ней присутствовать. Руо было очень не по себе. О своей любовной неудаче он напрочь позабыл, и единственное, что сейчас его занимало, – предстоявшее испытание. Александр относился к нему с сочувствием, подкрепленным смутным раскаянием. Впрочем, думал он, Руо не может не испытывать к нему признательности за то, что он, Дюма, похитил у него Каролину. Самые лучшие дружеские отношения, на его взгляд, рождались именно из благодарности подобного рода. Руо оценил и его поддержку, и его знание театра, которым Александр щедро делился.

Наконец настал вечер премьеры. Публика, по обычаю, ждала, чтобы король подал знак – только после этого она могла выразить свое восхищение, только после этого можно было начинать аплодировать. Однако король в это время был чем-то озабочен, думал о другом и даже не смотрел на сцену. Зрителям, скованным требованиями сурового этикета, приходилось сидеть молча и без движения, несмотря на переполнявший их восторг. Руо, совершенно уверенный в том, что его опера провалилась, убежал, чтобы скрыть от всех свой позор. Однако к концу третьего акта государь внезапно вспомнил о том, что находится в театре, и соизволил несколько раз хлопнуть в свои августейшие ладоши. Зал, только этого и ждавший, неистово завопил «браво!». С трудом отыскали автора. Он вышел на сцену, от радости себя не помня, и слушал, как сотни глоток выкрикивают его имя. Александр искренне радовался успеху Руо. Ему казалось, что по отношению к этому человеку ему больше не в чем себя упрекнуть.