Анри Труайя - Эмиль Золя

Когда «Западня» в конце января 1877 года вышла у Шарпантье отдельным изданием, споры разгорелись с новой силой. Ни один читатель не смог остаться равнодушным к этой книге – каждый был либо за, либо против нее. Отдел печати Министерства внутренних дел начал с того, что запретил продавать роман на вокзалах из-за «грубой и низменной непристойности подробностей». Зато среди панегиристов оказался Анатоль Франс, написавший 27 июня в «Le Temps» («Время»): «Конечно, „Западню“ не назовешь приятной книгой, но это мощная книга. Жизнь изображена там непосредственно и прямо… Многочисленные персонажи говорят языком предместий. Когда же автор, не давая им говорить, сам заканчивает их мысль или описывает их душевное состояние, он тоже пользуется их языком. Другие его за это порицают. Я его за это хвалю. Вы можете верно передать мысли и чувства любого существа лишь на его языке». Да и Поль Бурже уверял Золя: «Это ваш лучший роман. Сама ярость нападок на него служит тому доказательством. Вы, несомненно, на своей территории. Вы поразительный человек! Молодые люди, с которыми я встречаюсь, и я сам – мы все ставим вас в первый ряд». [112]А Малларме подхватывает: «Перед нами по-настоящему великое произведение, достойное времен, когда истина делается распространенной формой красоты».

Собравшиеся в другом лагере противники «Западни» продолжали всячески поносить ее и обливать грязью. Одни ругали роман за «отвратительную нечистоплотность», другие – за презрение к народу, третьи – потому что видели в нем всего-навсего исследование патологии, и, наконец, четвертые – вообще под совершенно надуманным предлогом: они утверждали, что автор слишком усердно пользовался сочинением Дени Пуло. А Золя – одновременно «плагиатор», «враг простого люда», «подстрекатель буржуазии» и «фальшивый студент-медик, плохо усвоивший прочитанное», – тем временем радовался, подсчитывая доходы. «Западня» расходилась с ошеломляющей быстротой и удивительным постоянством. Стопки книг в лавках таяли мгновенно. За несколько месяцев вышло тридцать пять изданий. Гюго пошатнулся на своем пьедестале. Шум, поднявшийся за пятнадцать лет до того вокруг его «Отверженных», был заглушен бурей, которую вызвала «Западня». Если в «Отверженных» борьба между Добром и Злом была еще окрашена в романтические тона, то в «Западне» сквозь зловоние городского дна уже не пробивается и самая слабая струйка чистого воздуха. У Золя перед старым мастером было то преимущество, что он не пользовался розовыми очками, глядя на мир. Он изображал ад, и изображал его так, что всякому хотелось на этот ад взглянуть.

Шарпантье, проявив редкостные деликатность и щедрость, разорвал контракт, связывавший его с автором, разделил с ним прибыль от продаж и немедленно, сразу же выплатил ему восемнадцать с половиной тысяч франков. На улицах распевали куплеты, в которых говорилось о несчастьях Жервезы. Цирк Франкони превратил «Западню» в пародийную пантомиму. Для светской публики роман Золя был «новинкой», которую непременно следовало прочитать, чтобы иметь возможность обсуждать ее в гостиных. Буржуазия поеживалась, одновременно и шокированная беспощадностью рассказа, и польщенная тем, какую чудовищную картину представил автор, изображая рабочую среду. А тут и сама эта рабочая среда заинтересовалась книгой. Люди, принадлежавшие к низшим классам, признали и приняли жестокую правдивость описаний. Теперь читатели Золя появились во всех слоях общества. От мысли об этом у него кружилась голова. Деньги прибывали, росла известность, а вместе с ней и ненависть, которую он возбуждал. Получается, он наконец достиг всего, к чему стремился?

Завидуя этому внезапному успеху, Эдмон де Гонкур в своем «Дневнике» упрекнул Золя в том, что некоторые фрагменты «Западни» слишком явно навеяны его, Гонкура, романом «Девка Элиза». И ему непонятно, почему не он, а этот «итальяшка» пробудил такие страсти. 16 апреля 1877 года, во время обеда в ресторане Траппа, молодые писатели, в числе которых были Гюисманс, Сеар, Энник, Поль Алексис, Октав Мирбо и Ги де Мопассан, «молодое поколение реалистической, натуралистической литературы», устроили овацию Флоберу, Золя и Гонкуру и провозгласили их величайшими мастерами современности. «Образуется новое войско», – замечает по этому поводу Гонкур. Казалось, он должен быть обнадежен этим обстоятельством. Но годом позже он снова не может сдержать злобы: уж слишком много зарабатывает Золя своими книгами. «В жизни не видел более требовательного и менее довольного своим огромным состоянием человека, чем этот самый Золя», – пишет Гонкур. [113]

На самом деле он больше всего злится на автора «Западни» за то, что Золя завладел понятием «натурализм» и теперь размахивает им словно флагом. Когда Флобер в кругу друзей подшучивал над пристрастием Эмиля к предисловиям и проповедям натурализма, которые тот использовал для рекламы собственных книг, Золя, по словам Гонкура, ответил: «У вас было небольшое состояние, которое позволило вам избежать многих вещей. Мне же, вынужденному зарабатывать на жизнь исключительно своим пером, пришлось пройти через постыдное сочинительство всякого рода, через занятие журналистикой, и с тех времен у меня сохранился – как бы вам это объяснить? – некоторый банкизм … Что правда, то правда, я, как и вы, не могу всерьез относиться к слову натурализм и тем не менее буду неустанно его повторять, поскольку всякую вещь необходимо окрестить, для того чтобы публика думала, будто это нечто новое… Для начала я приставил к голове читателя гвоздь и ударом молотка вогнал его на сантиметр; затем, вторым ударом, я вогнал его читателю в мозг на два сантиметра… Так вот, мой молоток – это пресса, которую я сам организую для своих произведений». И Гонкур заключает: «Золя, достигший триумфа, чем-то напоминает выскочку, на которого внезапно свалилось богатство». [114]

Золя и правда охотно выставляет свой успех напоказ. Он открыл в себе страсть к безделушкам и теперь, разбогатев, в изобилии скупает их у антикваров. «Самое меньшее, что можно сказать, это что его кабинет-гостиная не производит впечатления классической элегантности, – замечает русский журналист Боборыкин. – Он похож на лавку старьевщика». Александрина тоже рьяно взялась за декоративные работы. «Моя жена занялась великолепным делом, – пишет Золя госпоже Шарпантье. – Она шьет мне занавески с аппликациями из старых шелковых цветов по бархату, и уверяю вас, получается очень красиво». [115]Почему вдруг занавески? Дело в том, что семья в очередной раз переехала, и теперь надо было достойно украсить жилье ставшего таким знаменитым писателя.

Семья Золя поселилась в доме 23 по улице Булонь, [116]на третьем этаже. Новая квартира состояла из прихожей, кухни, ванной, столовой, гостиной и спальни. Мебель тут была преимущественно в готическом стиле. Войдя в спальню супружеской четы, Флобер воскликнул: «Всегда мечтал спать в такой кровати!.. Это комната святого Юлиана Странноприимца!» Гонкур же, приглашенный на новоселье, по привычке зубоскалил потом в своем «Дневнике»: «Рабочий кабинет, где молодой мэтр работает, восседая на португальском троне из цельного палисандра. В спальне – резная кровать с колоннами, в окнах витражи XII века, позеленевшие гобелены с изображениями святых на стенах и потолках, над дверью передняя часть алтаря, вся обстановка, собранная из церковного старья, создает довольно странный фон для автора „Западни“. [117]Обстановку оценили по-разному, зато ужин все гости приветствовали дружно – восторженными криками. Доде в припадке красноречия сравнил благоухающее мясо рябчиков с „плотью старых куртизанок, замаринованной в биде“. Флобер, разгоряченный вином и вкусной едой, громил тупых обывателей, уснащая свои речи непристойными ругательствами, что возмутило мадам Доде, не ожидавшую „такой грубой и неумеренной распущенности“. У Золя горели щеки, он тоже говорил не умолкая, сверкая глазами из-за стекол пенсне, перебивая других, размахивая руками, и Шарпантье прошептал, глядя на своего автора: „Поразительно, ему хотелось бы, чтобы, кроме него, никого не было, чтобы он был один в гостиной!“» [118]