Анри Труайя - Эмиль Золя

Когда начало «Радости жизни» появилось в «Жиль Блазе», Гонкур едва не задохнулся от ярости, читая страницы, посвященные созреванию Полины Кеню. Разве он сам не описывал, в какое смятение привело его юную героиню появление первых месячных? Гонкур был уверен в том, что читал Эмилю этот отрывок. Сомнений быть не может: продувной итальянец все у него списал!

Золя, узнав обо всем от Доде, написал Гонкуру: «Я изо всех сил протестую. Вы никогда не читали мне эту главу, и я до сих пор с ней незнаком; если бы я ее знал, то постарался бы избежать всяких возможных совпадений… Надеюсь, что вы призовете на помощь свою память. Вспомните также, друг мой, что вот уже восемнадцать лет как я защищаю вас и люблю». [151]Смущенный, но не убежденный этими словами, Гонкур ответил: «Да, дорогой друг, я действительно немного раздосадован тем, что вы выбрали как раз то время, когда я писал о молодой девушке и маленькой девочке, чтобы заняться тем же, а главное вот что: поскольку вы работаете намного быстрее, чем я, то я, начавший годом раньше вас, рискую в глазах читателя, который к вам более благосклонен, чем ко мне, оказаться вашим подражателем. Мне немного досадно, только и всего. Что же касается главы о появлении месячных, Доде ошибается, я превосходно помню этот случай и только случай обвиняю в совпадении».

Отчасти успокоенный в отношении чувств, которые испытывал к нему собрат по перу, Золя в следующем письме клятвенно заверил Гонкура в том, что составил план «Радости жизни» еще до того, как задумал «Дамское счастье», и лишь потому на время отложил в сторону первый роман, что, потрясенный смертью матери, не нашел в себе мужества приступить к работе над столь мрачной книгой. Однако и этих объяснений оказалось недостаточно для того, чтобы успокоить обозленного и обиженного собрата по перу, который 27 декабря 1883 года записал в своем «Дневнике»: «Удивительно, до чего Золя недостает душевного целомудрия. В „Радости жизни“ он списал с натуры агонию собственной матери». А 11 февраля 1884 года принялся еще сильнее ругать и критиковать друга: «По сути дела, в его романе „Радость жизни“ эта Полина с ее сверхчеловеческим совершенством – героиня Фейе в грязи, героиня Фейе, у которой месячные, вместо того чтобы отсутствовать, не прекращаются никогда и которая вместо того, чтобы заниматься благотворительностью среди хорошо вымытых бедняков, обращает ее на людей-отбросы. В книге для нас нет ничего по-настоящему интересного, кроме самоанализа Золя, исследующего собственный страх смерти, его удивительной нравственной подделки под именем Лазаря. Дело в том, что в этой книге, впрочем, как и в других книгах этого особенного главы направления, как всегда, действует плод чистого воображения, существо, созданное при помощи приемов, принадлежавших всем предшествовавшим ему авторам! Да, я еще раз это повторю: Золя с натуры всегда списывает только среду , а персонаж всегда им искусственно выдуман , всегда сделан по памяти ».

Друзья Золя откликнулись более тепло, но и достаточно сдержанно. Они видели в Лазаре неприятное воплощение их собственного пессимизма, карикатуру на разочарованную молодежь того времени. Из всех один только Мопассан безудержно восхищался книгой. Что же касается профессиональных критиков, эти, признавая силу романа, сожалели о том, что в нем слишком много «физиологических подробностей» (Франциск Сарсей) и сочувственно изображено целое поколение, склонное восхвалять «все тусклое и угрюмое» (Эдуар Дрюмон).

Золя до всех этих споров не было никакого дела: он поверил, что книга помогла ему избавиться от мрачных фантазий. К тому же она и продавалась неплохо. На горизонте не было ни единой тучки. Он стоически перенес смерть Эдуара Мане и Ивана Тургенева. Он изо всех сил хотел жить, выдумывать, творить и, если удастся, завершить цикл «Ругон-Маккары».

Поль Алексис посвятил ему большое исследование под названием «Эмиль Золя, записки друга». Для того чтобы написать эту работу, он попросил Золя рассказать во всех подробностях о своем писательском пути. Благоговейное сочинение Алексиса показалось Золя обещанием, что и следующие поколения его не забудут. Был и еще один обнадеживающий знак: Эмиля навестил Альбер Гревен и попросил о чести выставить восковую фигуру писателя в музее, который он только что открыл в доме 10 по бульвару Монмартр. Такое дополнительное доказательство его популярности обрадовало Золя, и он согласился позировать скульптору Ренжелю, которому поручили создать «двойника» писателя. Когда восковая копия была готова, оригинал залюбовался ею: это его повторение останется в вечности именно таким – с розовыми щеками, стеклянными глазами и темной с проседью бородой! По просьбе Альфреда Гревена Золя приготовил сверток с вещами, отобранными из собственного гардероба, чтобы одеть манекен. До сих пор публике принадлежали его творения, отныне ей будет принадлежать и его особа. Должен ли он радоваться этому или тревожиться из-за этого?

По мере того, как росла аудитория, Золя все больше старался уединиться в своем меданском захолустье. Испытав горечь новых провалов в театре – инсценировка «Добычи» под названием «Рене» была отвергнута «Комеди Франсез», а «Накипь» выдержала всего пятьдесят представлений, – он больше и слышать не хотел ни о Париже, ни о журналистике, ни о сцене. «Теперь я только романист», – объявил Эмиль Нюма Косту в конце 1881 года. [152]

Начиная с этого времени он заметил, что друзья по Меданской группе понемногу исчезают, один за другим отдаляются от него, расходятся в разные стороны, стараются обрести самостоятельность. Раньше он мечтал о том, чтобы вместе с ними сражаться, стремясь к победе натурализма, теперь оказался единственным борцом за дело, которое более чем когда-либо представлялось ему святым делом справедливости, науки и прогресса. Но теперь подобное одиночество не только не пугало его, а, напротив, успокаивало. Он осознал, что был рожден для того, чтобы писать, работать над своими сочинениями вдали от всех, равнодушно воспринимая злословие и похвалы, подобно тому как его отец, упрямый итальянец, одержимый своей мечтой, был рожден для того, чтобы проложить канал Золя.

И свежий воздух, и комфорт, и мирное супружеское существование, и упорный труд – все одновременно. Медан. Сельский дом, убежище, где можно скрыться от навязчивых посетителей, и настоящий завод по производству книг, представлялся Золя оправданием всей его писательской жизни и наградой за нее. Эмиль проводил здесь три четверти года, напоминая медведя, ворочающегося в берлоге. А по приезде в Париж возобновлял прежние привычки и собирал у себя вечером по четвергам группу молодых натуралистов.