Анри Труайя - Гюстав Флобер

После грубого веселья Флобер возвращается к одиночеству и работе. 14 апреля 1862 года он пишет мадемуазель Амели Боске: «До окончательного завершения мне осталось еще пять страниц, не самых легких, а я уже без сил. Вот уже пять лет как я работаю над этой нескончаемой книгой». А десять дней спустя мадемуазель Леруайе де Шантепи пишет следующее: «В прошлое воскресенье в семь утра я наконец закончил мой роман „Саламбо“ . Правка и переписывание займут еще месяц, и я вернусь сюда (в Париж) в середине сентября, чтобы к концу октября издать мою книгу. Но я на грани сил. По вечерам меня лихорадит, и я едва держу в руке перо. Конец был тяжелым и дался мне с трудом». [346]

Глядя на эту стопку листков рукописи, он испытывает чувство гордости, смешанное с печалью и усталостью. Прочитывая их, он обнаруживает, что хромает каждая вторая фраза: «Продолжать исправление „Саламбо“ невозможно. Сердце разрывается от отвращения при виде написанного», [347]– делится он с племянницей Каролиной. И вновь ей же: «Я страшно зол на переписчицу. Завтра я надеялся получить все, а у меня только восемьдесят страниц. Хорошо, если рукопись перепишется к концу этой недели». [348]Его уже волнуют практические вопросы: с каким издателем договариваться? За какую цену и на какую приблизительную дату публикации? Он боится конкуренции. «Отверженные» имеют у читателей фантастический успех. Подходящее ли время выпускать на сцену «Саламбо» ? Он, со своей стороны, считает роман Гюго ничтожным и говорит об этом госпоже Роже де Женетт: [349]«Что ж! наше божество тускнеет. „Отверженные“ раздражают меня, а дурно отзываться о них не разрешается: на тебя смотрят, как на сыщика. Автор находится на неприступной высоте, и затрагивать его нельзя. Я всю жизнь преклонялся перед ним, но сегодня возмущен! Мне просто необходимо излить негодование. Я не нахожу в этой книге ни правды, ни величия. Что касается стиля, то он представляется мне нарочито неряшливым и низменным.

Это своего рода способ подделаться под народ… Типы ходульные, точно в трагедиях! Разве существуют такие проститутки, как Фантина, такие каторжники, как Вальжан?.. Это манекены, сахарные фигурки… Длиннейшие рассуждения по поводу вещей, не имеющих отношения к сюжету, и ни слова о том, что непосредственно касается его. Но зато проповеди по поводу того, что всеобщее избирательное право – превосходное дело, что необходимо просвещение масс; это-то повторяется до пресыщения. Положительно, эта книга, несмотря на красивые места (а они встречаются изредка), написана по-детски… Потомство не простит ему того, что он хотел стать мыслителем вопреки своей природе». [350]

На самом же деле он подвергает критике у Гюго несдержанность пера, лирические порывы, его устарелый романтизм. И неожиданно его потрясает ужасная мысль – не будут ли упрекать и его за то же самое в «Саламбо» ?

Не способный вести денежные дела, Флобер прежде обращается за советом к Жюлю Дюплану, чтобы узнать последовательность шагов при подготовке издания «Саламбо» . Он хочет, чтобы Мишель Леви заключил с ним контракт на доверии, не читая книги: «С тех пор, как имеешь в литературе имя, принято продавать кота в мешке. Он (Мишель Леви) должен купить мое имя, и только его». [351]В другом письме он, однако, уточняет: «Идея, родившаяся в башке Леви, который потопчется лапами на моих страницах, возмущает меня больше, нежели какая угодно критика». [352]Как бы то ни было, он против иллюстрированного издания: «Что касается иллюстраций, то, даже если бы мне дали сто тысяч франков, клянусь тебе, не появилась бы ни одна… Сама эта идея приводит меня в бешенство. Никогда! никогда! Ну-ка, пусть мне покажут того типа, который сделает портрет Ганнибалла и нарисует карфагенское кресло! Он сделает мне большое одолжение. Не стоило столько трудиться, стремясь сделать все неясно, ради того, чтобы какой-то пентюх вдруг разрушил мою мечту нелепой точностью». [353]Он с замиранием сердца отправляет копию рукописи в Париж. Прежде – до нового распоряжения – она адресована брату Жюля Дюплана Эрнесту. «Я наконец смирился с тем, что смотрю на мой роман как на законченный, – пишет Флобер братьям Гонкур. – Итак, пуповина отрезана. Уф! Не будем больше думать об этом». [354]

По его просьбе с Мишелем Леви договаривается теперь Жюль Дюплан. Флобер, мечтавший о гонораре в тридцать тысяч франков, говорит, что готов согласиться теперь на двадцать. Однако переговоры затягиваются. В июле он начинает беспокоиться. «Чтобы моя книга появилась в начале ноября, нужно приступить к ее изданию с середины сентября, – пишет он Эрнесту Дюплану. – Речь может идти только о трех издателях: Леви, Лакруа и Ашетт. Что ж, зондируйте почву! И постарайтесь получить для меня приличную сумму, не поступаясь при этом принципами». [355]Сделки настолько одолели его, что мешают работать. Он чувствует себя «высохшим, как булыжник, и пустым, как кувшин без вина». [356]Он сопровождает в Виши мать, которая пожелала пройти курс лечения. Затем, выбившись из сил, снижает свои притязания, согласившись на договор с Мишелем Леви в десять тысяч франков. Но при условии, что рукопись не будет прочтена и книга не будет иллюстрироваться. (В том же году Виктор Гюго за роман «Отверженные» получил гонорар в триста тысяч франков.) Кроме того, Мишель Леви требует, чтобы контракт был подписан на десять лет, чтобы «Госпожа Бовари» оставалась его собственностью в течение этого же времени и чтобы автор уступил ему за ту же цену свой следующий роман, который обязательно должен быть «современным». Чтобы подготовить читателей, распускают слух, что сумма, уплаченная за «Саламбо», составляет тридцать тысяч франков. Флобер соглашается не изобличать уловку.

8 сентября он приезжает в Париж и в последний раз видит свою рукопись. «Я занят теперь тем, что изымаю слишком частые „и“ и исправляю кое-какие ошибки, – пишет он братьям Гонкур. – Я сплю с „Грамматикой всех грамматик“, а на моем зеленом ковре увесистый Академический словарь. Через восемь дней все это закончится». [357]Типографские гранки, которые он читает с пером в руке, рождают новую тревогу: «Меня раздражают корректурные листы и последние правки. Я подпрыгиваю от злости на кресле, обнаруживая в произведении множество оплошностей и глупостей. У меня бессонница оттого, что не могу заменить какое-то слово». [358]

Наконец 20 ноября 1862 года «Саламбо» выходит в свет. Прекрасный формат в восьмую часть листа, в желтой обложке. Первое издание – две тысячи экземпляров. Флобер раздает книги, отпечатанные на голландской бумаге, друзьям и устраивает прием на бульваре Тампль. Говоря о презрении к денежным делам, он трудится, рекламируя свою книгу. В литературных кругах, впрочем, быстро узнают, что «Саламбо» была продана Мишелю Леви не за тридцать, а за десять тысяч франков. Братья Гонкур возмущены этой торговой интрижкой, недостойной литератора, и помечают в своем «Дневнике» 21 ноября: «Начинаю думать, что в этом парне (Флобере) – таком, казалось бы, открытом, таком несдержанном, парне с сильными руками, с апломбом заявляющем о своем полном безразличии к успеху, статьям, рекламе, – есть что-то от нормандца, причем самого продувного и самого закоснелого. Со времени истории и ложной сделки с Леви он незаметно использует шум, свои отношения, работает на успех, как никто другой, и с самым скромным видом конкурирует с самим Гюго». В самом деле, после многих лет заточения и молчания Флобер взрывается. Тем хуже для его сдержанных и высокомерных принципов. Попав в парижскую переделку, он готов на все ради триумфа «Саламбо» . Только можно ли заинтересовать читателей историей карфагенской героини Саламбо, дочери Гамилькара и хранительницы Танит, которая идет в палатку вождя наемников Мато, отдается ему, добиваясь того, что он возвращает ей священное покрывало – заимф, которым завладел и от которого зависит судьба Республики? Не разочаруют ли читательниц «Госпожи Бовари» все эти грубые сцены: кровавые поражения варваров, казнь Мато, смерть Саламбо. Не станут ли археологи нападать на романиста, который считает, что воспроизвел далекое прошлое?