Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Не проходило и недели, чтобы с Тарковским не знакомились новые люди – начинающие стихотворцы, маститые художники, известные актеры или просто почитатели его таланта. Дом Тарковских был открыт для всех, даже для тех, кто приходил без рекомендательного письма или звонка от общих знакомых. Гостей всегда поили чаем и кофе (в квартире на «Маяковке»), вели обедать в столовую, если дело происходило в Доме творчества в Переделкине или в Доме ветеранов кино.

Последние лет восемь Тарковские жили, главным образом, в этих домах. Это было удобно, поскольку исчезала необходимость заниматься повседневными бытовыми проблемами.

Почти ежедневно Тарковский получал письма от молодых (и не очень) поэтов. Когда писем было относительно немного – в 1960—1970-х, он отвечал на них, иногда приглашал их авторов в гости. А последние лет десять отвечать перестал, наверное, не хватало душевных сил. Прочитывал письмо и одно-два стихотворения из присланных, отрезал марку с конверта и засовывал письмо в ворох бумаг на журнальном столике перед кроватью.

Изредка из потока писавших и приходивших Тарковский кого-то выделял, писал «врезки» к публикациям этих поэтов, давал им рекомендации для вступления в Союз писателей. Большинство из них оставались преданными Тарковскому до конца. Назовем здесь имена Ларисы Миллер, Михаила Синельникова, Александра Радковского, Геннадия Русакова, Владимира Эфроимсона…

Вспоминает Лариса Миллер:

Он не любил конфронтации, острых углов. Никогда не спорил с пеной у рта, а просто молча оставался при своем мнении. Но он бывал непримирим и определенен, когда речь шла о принципиальных вещах. Мой друг Феликс Розинер был свидетелем такой сцены на семинаре молодых литераторов в Красной Пахре в 70-х годах. На общем собрании один из участников семинара вышел на трибуну и гневно заявил, что накануне вечером имярек пел под гитару антисоветские песни. «За такие песни расстреливать надо!» – кричал обличитель. И тут из зала раздался громкий голос Тарковского: «Того, кто говорит, что за песни надо расстреливать, необходимо немедленно лишить слова».

Да, Тарковский мог быть гневным, сталкиваясь с откровенной подлостью и низостью.

Был случай, когда он (уже после войны) лежал в одном из московских госпиталей, и дамы-патронессы из Литфонда приносили ему цветы, фрукты и т. п. А потом, когда он выписался, ему прислали… счет за эти посещения!

Поскольку Тарковский счет не оплатил, по исполнительному листу явился судебный исполнитель – описывать имущество Тарковских. Тогда Татьяна Алексеевна помчалась в Союз писателей и матом (впервые в жизни) обругала кого-то из начальства.

Потом, когда все уже уладилось, Тарковский пришел в кабинет к тогдашнему директору Литфонда Константинову, накричал на него, тростью смахнул все бумаги со стола, а чернильницу, словно Мартин Лютер в борьбе с чертом, зашвырнул в угол. Уходя, он заметил торчавший с наружной стороны двери ключ, запер дверь и ключ унес с собою.

Татьяна Алексеевна уговорила его вернуть ключ ради Зинаиды Антоновны, одной из сотрудниц Литфонда, которая могла пострадать (она постоянно помогала Тарковским). Тарковский вернул – при условии, что Татьяна Алексеевна отдаст ключ со словами: «Возвращаем ключ только ради вас, Зинаида Антоновна. Можете выпустить ваше животное из клетки».

Еще Тарковский рассказывал, как однажды в начале 1950-х годов вызывали его в Союз писателей по жалобе литфондовских начальников. Поехала Татьяна Алексеевна. Ей говорят в секретариате Союза писателей: мол, директора Литфонда просят увольнения, оттого что Тарковский обзывает их по-всякому. Она отвечает:

– Не было такого. Я сама все его заявления печатаю на машинке.

А секретарши – ей:

– Он в письме к Фадееву написал: «Дорогой Саша! Уйми, пожалуйста, своих литфондовских бандитов. Эти жулики, как только ты уезжаешь, сразу выбрасывают нас из Дома творчества…»

(Фадеев, руководивший Союзом писателей, дал распоряжение, чтобы Тарковские могли жить в Доме творчества, пока не получат квартиру.)

И Фадеев на этом письме начертал резолюцию: «Оставьте Тарковского в покое».

Андрей тоже не был ангелом во плоти. Донатас Банионис говорит по этому поводу:

Чистая случайность определила то, что Андрей Тарковский в моей памяти остался все-таки живым человеком, а не просто иконой. В 1974 году мы в связи с миланской премьерой «Соляриса» гостили в Италии, а на Капри с ним и с Натальей Бондарчук отмечали мое пятидесятилетие. И вдруг случился срыв, Андрей высокомерно обругал официанта. Это было удивительно на него не похоже.

Ну почему же не похоже?! У Андрея были периоды и нарочитого мачизма, и загулов, да много было такого, чем вряд ли можно гордиться. Андрей Кончаловский вспоминает о том, как в конце 1960-х они с Тарковским были завсегдатаями «Националя» – в то время самого престижного ресторана Москвы. Здесь собирались звездные компании разного рода – журналисты, писатели и, конечно, киношники.

Выпив, Андрей Тарковский нередко становился агрессивным, задиристым. Однажды на выходе из «Националя» тройка друзей – Тарковский, Кончаловский и Вадим Юсов – повздорили с компанией армян. Слово за слово – началась драка, инициатором которой был Тарковский, – он первым стал задирать армян. Вадим Юсов, в молодости занимавшийся боксом, вступился за друга. Но тут один из армян, невысокий черноволосый крепыш, так врезал Юсову, что сломал ему нос. Потом оказалось, что это был Енгибарян, чемпион мира по боксу в полулегком весе.

Швейцар вызвал милицию. Юсов, капая из носа кровью, успел убежать, а двух Андреев и Енгибаряна забрали в отделение. Правда, отпустили довольно быстро, кажется, даже без протокола. Ну, выпили ребята, ну, помахали немножко руками – с кем не бывает!

В орбиту всякого большого художника бывают втянуты не только верные друзья и сильные враги, но и мелкие завистники, недоброжелатели, которые не могут дотянуться до лица гения и потому забрасывают грязью его ботинки. Нелепые слухи были причиной нередких ссор Андрея с друзьями, – подобное произошло, например, с Николаем Бурляевым. После 1969 года они расстались на долгое время, и однажды, встретившись с Тарковским на «Мосфильме», когда тот снимал «Солярис», Бурляев был поражен холодностью приема.

Не ожидая такой встречи, я прямо спросил Андрея, что произошло. Он также прямо задал вопрос мне:

– А что ты говорил обо мне в доме у…? (Он назвал какое-то имя.) Выяснилось, что я не только не говорил ничего подобного, но никогда не бывал в названном доме и вовсе не знаком с тем человеком. Теперь обиделся я:

– Как же ты мог в это поверить?

Тарковский извинился. Мы «помирились», инцидент был исчерпан мгновенно.