Пол Феррис - Зигмунд Фрейд

Саломе, которую называли «почти сумасшедшей и почти гениальной», был пятьдесят один год. Это была крупная красивая женщина, вышедшая замуж за немецкого профессора (всю жизнь занимавшегося персидской филологией) потому, что он угрожал, будто покончит с собой. После этого она навсегда отказалась спать с ним. Другое дело умные молодые люди, которые все еще ее привлекали. В Вене у нее был роман с Виктором Тауском, одним из учеников Фрейда, «блондином с большой головой», который был на восемнадцать лет моложе ее. В общении с Фрейдом она предпочитала считать, что действует из более возвышенных мотивов.

Ее интерес, как он заверял Ференци, был чисто интеллектуальным. Это была женщина значительная, «даже хотя все следы вокруг нее ведут в логово льва и ни один – наружу». Ему, как и всем остальным – Ницше, Рильке и другим, – нравилась именно ее компания, а не сложные рассуждения этой женщины по поводу психоаналитической теории.

Всего через несколько недель после ее прибытия в Вену, когда она пропустила одну из его лекций в университете, Фрейд пишет: «Я как зачарованный смотрел на пустой стул, где должны были сидеть вы». Когда она приходила к нему по воскресеньям, чтобы поговорить о психоанализе и своих детских днях, он дарил ей цветы, однажды «розовые тюльпаны и бледную сирень», а в конце ее последнего визита в апреле – розы.

Гражданская жена Эрнеста Джонса, Лоу Канн, тоже была любимицей Фрейда. Ее лечение от пристрастия к морфию и других проблем, одной из которых был Джонс, весной 1913 года подходило к концу. Фрейд знал то, что Джонсу было неизвестно, в том числе тот факт, что после анализа у Канн в Вене появился любовник, почти его тезка, Герберт Джонс, богатый поэт-американец. Конечно, психоанализ вмешивался в жизнь людей, как это и должно было быть. Фрейд анализировал Эльму Палос – в результате она потеряла желание выйти за Ференци и тот оказался с Гизеллой, ее матерью, хотел он того или нет. Фрейд как аналитик любовниц своих учеников имел над ними еще большую власть.

Фрейд относился к Лоу, «драгоценности», с энтузиазмом. К лету, когда она решила порвать с Эрнестом, она «цвела» освободившись и стала ему «чрезвычайно дорога». Он рассказал Ференци, что «у меня появилось к ней очень теплое чувство с полным отсутствием сексуальности, что раньше бывало редко (видимо, это связано с возрастом)». От Фрейда редко можно было услышать о каких-либо теплых чувствах. В статье «Перенос любви», написанной в 1914 году, где Фрейд писал, что пациентка должна понимать, что влюбленность в аналитика – часть лечения, он говорил и об искушениях, с которыми сталкивается бедный аналитик, обязанный самоконтролем доказать ей, что ему можно доверять свои мысли и фантазии. Имел ли он в виду Лоу? Если и не ее, то уж во всяком случае других привлекательных женщин, которые были среди сотен пациентов, лежавших на его кушетке.

В очерке чувствуется нотка грусти, когда Фрейд говорит о «несравненном очаровании» «женщины высоких принципов, которая признается в своей страсти», и высказывает предположение, что аналитика искушает не «грубо чувственное желание». Скорее более тонкое поведение, не явно сексуальное, может заставить мужчину забыться «ради приятного переживания». Подобно улицам красных фонарей в Триесте, для человека эта ситуация была испытанием, которое стоило выдержать.

В 1913 году Эрнесту Джонсу пришлось смириться с Лоу, столь изменившейся после анализа. Он отнесся к этому стоически, признавшись Фрейду, что хотел обвинить во всем его («мимолетное явление»), отправился в Будапешт, чтобы его проанализировал Ференци, навсегда уехал из Канады и снял в квартиру в Лондоне на улице Грейт-Портленд, к несчастью, всего в нескольких сотнях метров от медицинского района. Он оказался практически там же, откуда уехал почти пять лет назад. Канн, которая оставила его не сразу, помогла ему обставить квартиру. Фрейду Джонс сообщал о подробностях умирающей связи, как будто ждал от него одобрения, – рассказывал о том, как Канн принесла домой бездомного котенка, перекормила его, дала ему слабительное, а потом сделала клизму. Поскольку Джонс отнесся к этому недостаточно серьезно, она разозлилась и «три часа в качестве наказания заставила бегать по 'срочным поручениям'». Сначала ей понадобился специальный шприц, чтобы сделать котенку укол бромида. Потом – синильная кислота на случай, если животному станет так плохо, что его придется убить. «Она, несомненно, умеет удовлетворять и развивать склонность человека к мазохизму», – заявил Джонс, но если он рассчитывал на успокаивающий ответ Фрейда, то был разочарован. Кроме того, Джонс сообщал, что она по-прежнему принимает морфий.

Каждый из пяти членов комитета получил в мае 1913 года от Фрейда в подарок маленькую старинную печать, которую можно было поместить в золотое кольцо. У него самого было такое кольцо с головой Юпитера. Когда Фрейд закончил книгу «Тотем и табу», часть членов комитета пригласила его на обед в Пратере, где ему подарили египетскую фигурку. Фрейд поставил эту фигурку перед тарелкой и назвал своим тотемом. Дело развивалось, но им все еще необходимо было чувствовать себя группой братьев во враждебном мире.

Вена продолжала жить своей жизнью – этот город кипел идеями, к которым имперские чиновники оставались глухи. Эмансипация не была предметом обсуждения для императора Франца Иосифа и его эскадронов бюрократов. Интеллектуалы и художники, которые стремились изменить старый подавляющий личность мир, находили слушателей только друг в друге. Это были и Фрейд с последователями, и Карл Краус, который впал в апокалиптическое настроение и объявил в «Факеле», что Австрия – это «экспериментальная станция для исследования конца света», и художники со странным восприятием мира, раздражавшим приверженцев традиционного искусства, такие как экспрессионист Оскар Кокошка, который утверждает, будто почувствовал приближение кризиса еще в 1910 году и понял «неожиданно и интуитивно», что «все человечество поражено неизлечимой болезнью».

Угнетение человека было основой цивилизованного общества. Фрейд признавал власть и в то же время своими действиями ниспровергал ее. Правители Австро-Венгерской империи, равно как и любые другие императоры, естественно, одобряли угнетение.

Их больше всего беспокоили отдельные неприятные случаи, например история с полковником Альфредом Редлером, отважным главой шпионажа империи, который, как выяснилось, продал России планы крепостей в Галиции и боевого порядка армии, подготовленные для вторжения в Сербию, в случае если империи придется защищать свои интересы на Балканах. Полковника-гомосексуалиста вынудили застрелиться, чтобы избежать суда, и он подчинился в мае 1913 года. На следующий год, когда началась война, эти планы оказались гораздо важнее, чем кто-либо предполагал.