Пол Феррис - Зигмунд Фрейд

Ева Розенфельд, прусская еврейка, которая работала с трудными детьми и благодаря дружбе с Анной оказалась в семейном кругу Фрейдов в двадцатых годах, была проанализирована Фрейдом в 1929 году. Она сочла это полезным, потому что анализ изменил ее восприятие того, что важно в жизни, не повлияв на ее личность: «Я не стала другим человеком, не такой, как я была всегда».

Глядя вверх с кушетки, она заметила, что в шестиламповой люстре один плафон отличается от остальных, и обратила на это внимание Фрейда. Тот ответил, что она ошибается, и они немного поспорили, после чего он включил свет и подошел поближе к люстре, чтобы рассмотреть ее. «Вы правы, – произнес он. – Но, однако, это не помешает мне сказать, что вы имеете в виду, будто положение Анны среди моих шестерых детей отличается от остальных». Как заметил биограф Людвиг, «в этой комнате на простой вопрос редко находился простой ответ».

Уортис, анализ которого прошел быстро и бурно, уважал Фрейда, но не принимал ничего на веру. Ему приснилась сцена, в которой вереница слуг выходит из двери хижины. Предположение Фрейда о том, что здание – это матка, а слуги – дети, показалось ему притянутым за уши, и он так и объявил профессору. Его откровенность не порадовала Фрейда, хотя вначале он сказал, что честность – основа анализа. «Вы должны научиться принимать то, что вам говорят, и не спорить», – и Уортис начал спорить по поводу того, что не нужно спорить. Американец сказал, что понять – значит простить. Речь не о прощении, заявил Фрейд, а о продолжении анализа.

Уортис продолжал искать изъяны в методе. Как он может позволить своим мыслям течь в свободных ассоциациях, спросил он, если его слушает Фрейд, который ассоциируется с сексом и неврозом? Фрейд проигнорировал это возражение и посоветовал ему не отвлекаться.

Фрейд никогда не забывал о необходимости продолжать и подтягивать анализ к какому-то заключению. Должен ли быть у анализа естественный конец, или он теоретически может продолжаться вечно? Одна из последних его статей, написанных в 1937 году, называлась «Анализ заканчиваемый и незаканчиваемый». Время – это проблема. Для старика со слабым здоровьем это была единственно важная проблема.

Очень важными для него были отношения с человеком, которые он очень тщательно подготавливал: с дочерью, которая была его пациенткой и чьим пациентом он стал теперь сам, одинокой женщиной, которая всегда была рядом с ним, выражала его точку зрения на публике и выслушивала его наедине. В конце концов она стала и его сиделкой.

Ее жизнь нельзя сравнить с жизнью тети Дольфи, которая была семейной «рабочей лошадкой», заботившейся сначала о Якобе, а потом об Амалии. Но эта тема присутствовала, пусть не так явно. Хотя у нее была своя собственная жизнь – она анализировала детей, писала статьи, с которыми считалось движение, – но эта жизнь была как бы продолжением жизни Фрейда. Многие считали, будто она сама себе вредила тем, что была слишком скромной, слишком преданной идее добра, слишком готовой принести себя в жертву ради отца. После его смерти эта преданность превратилась в ревностное беспокойство о том, чтобы сохранить о нем светлую память – возможно, он именно этого от нее и хотел. Она закрыла все шкафы, чтобы в них невозможно было найти скелеты. Фрейд, противник биографий, не мог бы найти лучшего цензора.

Мечты Анны, которые она называла «неприличными», содержащие фантазии о том, что ее бьют, привели к новому анализу Фрейдом в 1924 году, через год после того, как у него был обнаружен рак. Ее анализ, а возможно, дружба с женщинами и их семьями, которая у нее возникла, помогла ей жить в последующие годы. Слухи о лесбийской дружбе с самой близкой ей женщиной, Дороти Берлингем «Госпожа Берлингем, которая происходила из богатой семьи из Тифании, оставила мужа в 1925 году и отправилась со своими четырьмя детьми из Нью-Йорка в Вену, где ее анализировал Фрейд. В конце концов ее семья стала неразлучной с Фрейдами. Они сняли квартиру в том же доме, и у Дороти была отдельная телефонная линия, связывающая ее с Анной в комнатах ее отца. Берлингемы, как и Ева Розенфельд с детьми, стали частью большой семьи, окружавшей Анну и заменявшей ей то, чего в ее собственной жизни не хватало.», едва ли верны. Но их попрежнему повторяют те, кто видит что-то мрачное в том, что эта темноволосая хорошенькая девушка похоронила свои желания ради интересов такого человека, как Фрейд.

В конце 1925 года ее отец все еще утверждал, что она может выйти замуж. Он с гордостью писал Сэму о ее работе в качестве «педагогического аналитика», лечащего «непослушных американских детей» (Розенфельдов и Берлингемов) и зарабатывающего неплохие деньги.

И тем не менее она только что отпраздновала тридцатилетие и не стремится замуж. А кто может сказать, сделают ли ее эти преходящие интересы счастливой тогда, когда ей придется жить без отца?

Если он думал, что после его смерти она может выйти замуж, он об этом не говорил. Она была привязана к нему навсегда. Поскольку Анна, похоже, хотела этого так же, как и отец, бессмысленно пытаться разгадать тайну их заговора, который начался еще тогда, когда она была подростком. Как и во всех глубоких взаимоотношениях, самым важным являются сами отношения.

В июне 1929 года, когда состояние здоровья Фрейда стало достаточно стабильным, чтобы он смог удаляться от Вены на большие расстояния, семья отдыхала в горах Берхтесгадена, в доме под названием «Шнеевинкель» или «Снежный угол». Было летнее солнцестояние, которое отмечали кострами на горных вершинах, светившихся из-за туч и дождя. Анна (которой было уже тридцать три) писала Еве Розенфельд:

Я хочу задать тебе один вопрос. Что я буду делать, когда уже не смогу быть там, где я сейчас, когда останусь одна и таким образом потеряю все, что дает моей жизни смысл? Я всегда хотела, чтобы мне было тогда позволено умереть.

Месяц спустя она поехала в Англию, чтобы прочитать статью на ежегодной конференции, которая в тот раз проходила в Оксфорде. У Фрейда в его «идиллически тихом и прекрасном 'Шнеевинкеле'» хватало гостей. Тем летом к нему приезжали его трое «сыновей», Брилл из Америки, Ференци, Джонс со своей женой Китти – но он хотел видеть Анну. Ее собака, немецкая овчарка по кличке Волк, «полдня апатично лежит в своей корзине», писал Фрейд Саломе. «Как и Волк, я не могу дождаться, когда она вернется».

Но он должен был вести себя сдержанно даже с Анной. Существует кинопленка, где они оба сняты на Берггассе, заваленной снегом, скорее всего, в конце двадцатых годов. Фрейд одет в длинное черное пальто и черную шляпу. Он бросает окурок на землю и идет мимо, мрачно взглянув на камеру. Его дочь, улыбаясь, пытается взять его под руку, но он отвергает ее и скрещивает руки за спиной. Когда они уходят, Анне удается продеть свою руку в его, но он по-прежнему не разжимает рук сзади, не желая ей помогать. Очевидно, он не хотел, чтобы этот теплый жест увидел весь мир. Он не мог обойтись без Анны, но жизнь Фрейда всегда носила печать крайней суровости.