Владимир Орлов - Двойной агент. Записки русского контрразведчика

В 1917 году, в бурные дни Февральской и Октябрьской революций, я было вырвался из эсеровского дурмана, начат читать марксистскую литературу, увлекся Плехановым, бегал на митинги, где выступам большевистские ораторы, но в 1918 году, когда в Киев пришли немцы, опять попал в объятия своих старых друзей и под их влиянием поехал на Дон, где находился тогда их «вождь» — Борис Савинков. Там, присмотревшись к деникинцам, разобравшись, за что они воюют, я сбежал от них и вернулся в Киев, к которому в это время подходила Красная Армия. Тут бы мне и остаться, но, снова поддавшись влиянию друзей, я уехал в Одессу, а в декабре 1919 года на английском пароходе — в Салоники, а затем перебрался в Югославию.

Жизнь там вызывала горькие мысли: как и зачем я сюда попал? Через несколько месяцев мне, как и другим эмигрантам, предложили поехать в Крым, к Врангелю, в случае отказа угрожали лишением пособия. Большинство поехало, и лишь немногие, в том числе и я, отказались — мы не хотели участвовать в братоубийственной войне. Нас сразу лишили пособия, пришлось продать все, что было. Приходилось голодать, чтобы не умереть с голоду, пришлось работать уборщиком.

Через некоторое время в Белграде появился мой «злой ангел» — Ленька Федоров, приехавший из Польши в составе миссии от Бориса Савинкова вербовать людей в «настоящую революционную армию освобождения России от большевиков». Я опять поддался ему и поехал.

Пока я добирался до Варшавы, формирование «армии освобождения» прекратилось. Федоров сперва приютил меня у себя в гостинице, где он занимал прекрасный номер. Жили мы, как говорится, по-царски, в свое удовольствие. Но вскоре я ему надоел, и он выставил меня, устроив в офицерский эмигрантский лагерь. Он же состряпал мне офицерские документы, чтобы я мог быть с полным правом помещен в этот лагерь. Так я и сделался поручиком Крошко.

Через пару месяцев Федоров вызвал меня из лагеря для работы в оперативной группе савинковской организации. Возглавляли эту группу Виктор Савинков — брат Бориса — и полковник Перхуров (один из руководителей ярославского мятежа). Непосредственными моими начальниками были капитан Гомолицкий и полковник Самсонов. Как я позже выяснил, Гомолицкий был агентом французской разведки, а Самсонов — английской. Раньше Самсонов был начальником контрразведки в Архангельске.

Вскоре вместе с капитаном Гомолицким я выехал во Львов, где в экспозитуре 2-го отдела польского генштаба нам оформили документы на право пребывания в пограничной зоне и перехода через границу в так называемую нейтральную зону (граница с Советским Союзом не была тогда еще демаркирована, и на советскую сторону мы ходили с целью переброски туда антисоветской литературы и для сбора информации, интересующей польскую разведку). Затем мы с Гомолицким из Львова переехали в Сарны. Там Гомолицкий остался, а я выехал в погранзону в Олевск, откуда начал добывать информацию о положении в «большевистском аду» и искать связи с полезными людьми на советской территории. Однако очень скоро я убедился, что никакого «большевистского ада» нет, народ твердо стоит за Советскую власть, перебрасываемая нами тогда антисоветская литература никем не читается, а передается в погранпосты войск ОГПУ. Население в погранзоне настроено враждебно против польских панов и помогает советским пограничникам, поэтому никаких связей мне наладить не удалось.

При очередной встрече с Гомолицким я осторожно высказал ему свои впечатления, а он на это сказал мне, что я ничего не понимаю, что только погранполоса усеяна агентами ОГПУ, а дальше от границы все только и ждут, когда будет свергнуто «большевистское иго».

Но тут последовало неожиданное: поляки выслали Гомолицкого из Сарн. Позже я узнал причину этого. Оказалось, что Гомолицкий получаемую от меня и других своих агентов информацию для польского генштаба и Виктора Савинкова передавал (конечно, за деньги) в разведывательный отдел французской военной миссии в Варшаве.

Бесцельно, без руководства, проболтавшись несколько недель в погранзоне, я выехал в Варшаву, но там получил приказ немедленно вернуться назад, так как «назревали крупные события». Этим событием явилась переброска на советскую территорию банды Тютюнника, организованой экспозитурой 2-го отдела польского генштаба. Я не принимал никакого участия в этой авантюре и стал свидетелем полного разгрома этой банды, что окончательно убедило меня в том, что народ стоит за Советскую власть, за большевиков, за Ленина и все, что я до сих пор делал, является не чем иным, как преступлением против своего народа, и что Борис Савинков враг и предатель своего народа.

Из трофеев разгромленной тютюнниковской банды мне попали в руки приказы, инструкции и другие документы советской погранзаставы. С этим «багажом» я вернулся в Варшаву, чтобы передать его полковнику Перхурову в савинковскую организацию. Но я этого не сделал, и вот почему: я показал эти документы одному из подручных капитана Гомолицкого — капитану Насонову, рассказав ему о разгроме банды Тютюнника. Заодно рассказал и о настроениях народа в Советском Союзе и высказал ему свое мнение о бессмысленности и беспринципности борьбы с большевиками, ибо бороться нам, русским офицерам, против большевиков — значит бороться против России. В свою очередь я попросил объяснить мне историю с высылкой Гомолицкого. Насонов рассказал мне, что Гомолицкий всю разведывательную информацию не сдавал людям Савинкова, а продавал французам. Он посоветовал привезенные с границы материалы отдать не Перхурову, а ему, Насонову, а он найдет им место.

Мои настроения в отношении борьбы с большевиками Насонов поддержал. Сказал, что я прав — верить в Савинкова глупо и вообще надо кончать все эти бессмысленные дела. Тогда я отдал ему документы, а он отнес их во французскую миссию, ибо он сам, оказывается, промышлял тем же, что и Гомолицкий, то есть работал на французов.

На следующий день у меня произошел страшный скандал с Перхуровым и полный разрыв с братьями Савинковыми.

Вскоре я познакомился с приехавшими в Варшаву представителями атамана Краснова, которые предложили мне вернуться на границу. Я от этого предложения отказался. В результате остался совершенно не у дел и без денег.

Находился я тогда в состоянии полной депрессии, не жил, а существовал, не представлял себе, как дальше жить и для чего. Однажды я поделился своими черными мыслями с неким поручиком Шпеером, тоже киевлянином, с которым я был знаком по савинковской организации. Выяснилось, что он тоже находится в таком же подавленном состоянии, как и я. С савинковцами он порвал еще раньше меня, и у него созрело решение идти в советское посольство и просить разрешения возвратиться на Родину.