Евгений Соловьев - Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность

Новая любовь и новая дружба скоро позолотили ссылку, но ненадолго и к тому же робкими, мимолетными северными лучами. Новая могила явилась и в сердце Герцена. Он поступил жестоко, по-юношески. Что делать? Жестока юность. Это боевой период жизни, который переживает не только отдельный человек, но и целые народы. И они, ощущая в себе присутствие неведомой и не испытанной еще силы, чувствуя, как кипит и волнуется кровь, идут нестройными одушевленными ватагами искать приключений, завоеваний, побед. Игра жизнью, игра силой прельщает их, и сколько разрушенных городов, опрокинутых государств, сколько пирамид из вражеских черепов оставили эти юные народы после своего победоносного шествия, пока не вошли наконец в колею серенького, расчетливого существования. Так и человек, если он добр, юн, самоуверен, – ему нужны победы, он ищет их, он не привык еще смиряться, самая любовь влечет его к себе, потому что он ищет, кого бы подчинить себе, над кем бы властвовать. И у кого от дней юности не осталось тяжелых воспоминаний, мучительных сожалений об «увядших весенних цветах», о привязанностях, принесенных в жертву этой страстной деспотической жажде властвовать, заставлять других служить себе? Но к рассказу.

Герцен и некая г-жа Р. скоро увиделись. Р., как истинная героиня романа, была очень несчастна и, обманывая себя мнимым спокойствием, томилась и исходила в какой-то праздности сердца. Она не любила мужа и не могла любить его: ей было лет двадцать пять, ему – за пятьдесят; с этим, может быть, она бы сладила, но различие образования, интересов, характеров было слишком резко… Муж почти не выходил из комнаты; это был сухой, черствый старик, чиновник с притязанием на помещичество, раздражительный, как все больные и как все люди, потерявшие состояние…

К чему привело знакомство – угадать нетрудно.

«С месяц, – рассказывает Герцен, – продолжался запой любви; потом будто сердце устало, истощилось – на меня стали находить минуты тоски; я их тщательно скрывал, старался им не верить, удивлялся тому, что происходило во мне, а любовь стыла себе да стыла. Меня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно. Не то чтобы я чувствовал себя неправым перед гражданским собственником жены, которая его не могла любить и которую он любить был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной; лицемерие и двоедушие – два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем, но когда она стала несколько холоднее, явилось раздумье…»

Старик Р. скоро умер.

«Печаль жены улеглась мало-помалу, она тверже смотрела на свое положение; потом мало-помалу и другие мысли прояснили ее озабоченное и унылое лицо. Ее взор останавливался с какой-то взволнованной пытливостью на мне, будто она ждала чего-то, вопроса и ответа. Я молчал, и она, испуганная, встревоженная, стала сомневаться. Тут я понял, что муж, в сущности, был для меня извинением в своих глазах, – любовь откипела во мне. Я не был равнодушен к ней, далеко нет, – но это было не то, чего ей надобно было. Меня занимал теперь другой порядок мыслей, и этот страстный порыв словно для того обнял меня, чтобы уяснить мне самому иное чувство. Одно могу сказать я в свое оправдание: я был искренен в своем увлечении…»

Мы вправе остановиться перед такими коллизиями жизни и подвергнуть их суду совести, но совесть наша не сумеет высказаться с полной определенностью; ее приговор расплывается в томительном раздумье. Два направления мыслей, чувств, настроений вот уже тысячелетие борются в душе цивилизованного человека. Одно подсказывает ему его право на все, говорит ему о законных наслаждениях, оправдывает страсть, хотя бы она заканчивалась жертвой; другое требует самоотречения и лишь в торжестве воли над искушением видит торжество истины. Мы колеблемся между двумя смутными идеалами. Юность служит первому, а это служение оставляет на душе горький осадок.

«Зачем, – спрашивает Герцен, – она встретилась именно со мной, неустоявшимся тогда? Она могла быть счастливой, она была достойна счастья. Печальное прошедшее ушло в могилу, новая жизнь любви, гармонии была так возможна для нее. Бедная, бедная Р.! Виноват ли я, что это облако любви, так непреодолимо набежавшее на меня, дохнуло так горячо, опьянило, увлекло и разнеслось потом?»

Разрыв был неминуем, неизбежен, и какое величие души проявила несчастная женщина, вся жизнь которой была отдана в жертву лжи и иллюзии. Герцен наконец признался ей во всем. Полуложь, которую он длил целые месяцы, стала невыносимой. Он сказал, что от его любви не осталось и следа. На другой день ему подали ответ от Р. Она благословляла его на новую жизнь, желала счастья, называла Natalie сестрой и протягивала руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу, – как будто она была виновата!..

«Порыв любви к Р., – писал впоследствии Герцен, – уяснил мне собственное сердце, раскрыл его тайну…»

Увлекаясь все больше и больше в своей симпатии к отсутствующей кузине, он, однако, не давал себе отчета в чувстве, связывавшем его с ней. Он привык к нему и не следил, изменилось ли оно или нет. А любовь росла. Имя «сестра» начинало стеснять его. Теперь ему уже было недостаточно дружбы; это тихое чувство казалось холодным. Каждое новое письмо, полученное из Москвы, только горячило страсть. Любовь «сестры» была видна в каждой строчке ее писем, но «мне, – говорит Герцен, – уж и этого было мало, мне нужна была не только любовь, но и самое слово». Он писал в это время: «Я сделаю тебе странный вопрос, веришь ли ты, что чувство, которое питаешь ко мне, – одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, – одна дружба? Я не верю».

Переписка с этой минуты стала проще, искреннее: влюбленные договорились. Теперь мы знаем эту переписку полностью, и странно было слышать жалобы на то, что она скучна, длинна, мелочна: это один из тех немногих невыдуманных и неприкрашенных документов жизни, которые позволяют нам заглянуть глубоко-глубоко в чистую женскую душу, туда, где берет начало, изливаясь потом то в форме наивного детского лепета, то в форме истинно лирического монолога, светлый источник лучшего женского чувства – материнства. Неужели мы уже настолько сухи и черствы, что не можем проникнуться даже прелестью подобной переписки?

Согласен, что письма Герцена хуже. В них рядом с истинным чувством – ломаные выражения, изысканные, эффектные слова, явное влияние школы Гюго и французских романтиков. Ничего подобного в ее письмах: слог ее прост, поэтичен, истинен, и заметно одно влияние – влияние Евангелия.

Роль этой переписки, не прекращавшейся ни на минуту целые годы, громадна. Она продолжила собою то, что началось еще при встрече на кладбище; она учила молитве. Natalie, – говорит впоследствии Герцен, – едва указала мне Бога, и я стал веровать», – и веровал долго под влиянием своей невесты.