Михаил Филиппов - Блез Паскаль. Его жизнь, научная и философская деятельность

“Память у Паскаля была удивительная”, – по свидетельству того же Николя. “Я никогда ничего не забываю”, – говорил сам Паскаль. Все, что видел и слышал, врезывалось в память его неизгладимо, как стальным резцом – в камень. Но во время болезни она ослабела. “Часто, когда я хочу записать какую-нибудь мысль, она ускользает от меня, и это напоминает мне мою слабость, которую я все забываю, так что это напоминание для меня поучительнее, чем ускользнувшая мысль, потому что главная цель моя – познать свое ничтожество”.

Когда, излагая друзьям своим замысел Апологии, Паскаль настаивал на “порядке и последовательности” того, что хотел написать, он ошибался и потом понял свою ошибку: “Я буду записывать мысли без порядка, но, может быть, не в бесцельном смешении, потому что это будет истинный порядок, выражающий то, что я хочу сказать в самом беспорядке”. “Свой порядок у сердца, и у разума – свой, состоящий в первых началах и в их доказательствах; а у сердца порядок иной. Никто не доказывает, что должен быть любим, излагая в порядке причины любви: это было бы смешно”.

Сделаны были и, вероятно, еще много раз будут делаться попытки восстановить в Мыслях Паскаля “порядок разума”. Но все эти попытки тщетны: каждый читатель должен сам находить в Мыслях свой собственный порядок, не внешний – разума, а внутренний – сердца, потому что нет, может быть, другой книги, которая бы шла больше, чем эта, от сердца к сердцу.

“Мне было нужно десять лет здоровья, чтобы кончить Апологию”, – часто говорил Паскаль. Но и в десять лет не кончил бы, судя по всем другим делам его: счетная машина, опыты конических сечений, опыт равновесия жидкостей, “Опыт о духе геометрии”, – все осталось не конченным, а “Начала геометрии”, книгу тоже не конченную, он сжег. Письма прерываются внезапно, именно в то время, когда достигают наибольшего успеха и могли бы оказать наибольшее действие. Очень вероятно, что та же участь постигла бы и Апологию.

Все, что сделал Паскаль, этот “ужасающий гений”, подобноразвалинам недостроенного мира.

О, умираю я, как Бог,

Средь начатого мирозданья!

Но эта неконченность – признак не слабости, а силы, потому что здесь, на земле, невозможно ничто действительно великое; здесь оно только начинается, а кончено будет не здесь.

Чтобы понять, что сделал Паскаль для защиты христианства, надо помнить, что его Апология идет не от Церкви к миру, как почти все остальные, от первых веков христианства до наших дней, а от мира к Церкви. Кто защищает себя, слабее того, кто защищает других: вот почему защищающие христианство люди Церкви слабее, чем делающие то же люди мира. Здесь, в Апологии Паскаля, впервые раздался голос в защиту христианства не из Церкви, а из мира.

Дело Паскаля так же велико, как дело Сократа: этот “свел мудрость с неба на землю”, а тот – веру. Может быть, со времени ап. Павла не было такой защиты христианства, как эта.

“Честный человек и геометр Паскаль делает такие признания, каких не посмели бы сделать многие христиане”, – верно замечает Тэн. “Религия недостоверна”. “Непонятно, что Бог есть, и что Бога нет”. Все непонятно. “Я смотрю во все стороны и вижу только мрак. Если бы я ничего не видел в природе, что возвещает мне Бога, я выбрал бы отрицанье; если бы я видел в ней везде знаки Творца, я успокоился бы на вере. Но, видя слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы верить, я нахожусь в таком жалком состоянии, что тысячи раз желал бы, чтобы, если есть Бог в природе, то она обнаружила бы Его недвусмысленно, а если признаки Бога обманчивы в ней, – чтобы она их совсем уничтожила”. Вот, в самом деле, удивительное признание в устах христианина; ни один человек в Церкви такого признания не сделал бы.

Огромное большинство неверующих вовсе не последовательные безбожники, а только сомневающиеся в Боге: к ним-то и обращается Паскаль в Апологии. “На неверующих жизнь его действует больше, чем тысячи проповедей”, – хорошо скажет неверующий Бэйль. Так же действуют и Мысли, где отразилась, как в вернейшем зеркале, вся жизнь Паскаля. Здесь, в Апологии, как почти во всем, он – между двух, или, вернее, между четырех огней: две Церкви, янсенистская и католическая, – два огня; и еще два – Церковь и мир.

Что сделал Паскаль, янсенисты не поняли. Кто он такой для ближайшего к нему из них, Пьера Николя? Только “собиратель ракушек”. “Мало будет он известен потомству, – говорит тот же Николь в надгробной речи над Паскалем. – Он был царем в области духа… Но что от него осталось, кроме двух-трех довольно бесполезных, маленьких книжек?”.

Мысли Паскаля Св. Инквизиция сожгла бы, а его друзья, янсенисты, хуже сделают: выжгут цензурой из книги его все, чем она жива и действительна; обезоружат его и выдадут головой врагу.

Слабо любят его друзья – янсенисты, а враги – католики – сильно ненавидят. Парижский архиепископ Гардуэн де Перефикс (Hardouin de Pиrиfмxe) хочет “вырыть из могилы тело его, чтобы бросить в общую яму”, как падаль нечистого пса.

Но хуже для Паскаля, чем мнимые христиане и действительные безбожники, – люди, верующие в иного Бога, дети Матери Земли, но не от Отца Небесного, – такие, в христианство необратимые, потому что для него непроницаемые, люди, как Монтень, Мольер, Шекспир, Спиноза и Гете. Вот вечные враги его, а ведь они-то и сотворят то человечество грядущих веков, для которого только и делал он то, что делал. Мог бы и он, впрочем, утешиться и, вероятно, утешался тем, что у него и у Христа одни и те же враги.

“Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий” (Лука, 2:34), – это можно бы сказать и о Паскале.

“Какой великий ум, и какой странный человек!” – таков приговор Мольера над Паскалем после воображаемой беседы их у Сен-Бева. “Странный человек” значит “почти или совсем безумный”. Но это кажущееся людям мира сего безумие Паскаля есть не что иное, как “безумие Креста”. “Для такого сердца, как у него, возможно было только одно из двух – или Бездна, или Голгофа”. “Плачущий у подножия креста Архимед” – вот кто такой Паскаль. “Я простираю руки к моему Освободителю, Который сошел на землю, чтобы пострадать и умереть за меня”.

Может быть, после первых людей, увидевших в Сыне Человеческом Сына Божия, никто не называл Христа Спасителем с таким бесконечным страхом гибели и с такой бесконечной надеждой спасения, как Паскаль.