Юлий Малис - Николай Пирогов. Его жизнь, научная и общественная деятельность

Во время пребывания Пирогова в пансионе Кряжева на его семью обрушился ряд душевных и материальных катастроф: смерть сестры и брата, растрата казенных денег другим братом и, наконец, вынужденный выход в отставку отца Пирогова. Последнее, разумеется, было тяжелым материальным ударом и произошло по следующим обстоятельствам. Один из чиновников комиссариата был отправлен на Кавказ, чтобы отвезти туда 30 тыс. руб. Он вместе с деньгами исчез бесследно, и И. И. Пирогов как казначей неизвестно почему был привлечен к ответственности и должен был возместить значительную часть этой суммы. Все имение и все наличное имущество были описаны и взяты в казну. Материальное положение семьи пошатнулось, и Николая пришлось взять из пансиона Кряжева, где плата за ученье была довольно высокая. Не желая все-таки испортить карьеру мальчика, по отзывам учителей, способного, отец Пирогова вздумал обратиться за советом к Е. О. Мухину, уже поставившему одного из его сыновей на ноги, – авось, поможет и другому.

Мухин принял участие в судьбе юноши и, как увидим ниже, благодетельно повлиял на его дальнейшую карьеру. Мухин посоветовал отцу Пирогова готовить своего четырнадцатилетнего сына прямо к вступительному экзамену на медицинский факультет Московского университета. Согласно этому совету Пирогов, “еще накануне игравший со своими школьными товарищами в саду в солдаты, причем отличился изумительною храбростью, разорвав несколько сюртуков и наделав немало синяков”, был взят из пансиона Кряжева, пробыв там лишь около двух лет.

Для приготовления его к экзамену пригласили студента медицины, кончающего курс, Феоктистова, доброго и смирного человека, как характеризует его в своих воспоминаниях Пирогов. Этот студент поселился у Пироговых и занимался с Николаем главным образом латинским языком.

Из знакомых, бывавших в то время у отца Пирогова, особенно интересовали его двое: Григорий Михайлович Березкин и Андрей Михайлович Клаус, оба из врачебного, правда низшего, персонала Московского воспитательного дома. Березкин толковал с будущим медиком о медицине, подарил ему какой-то составленный на латинском языке сборник с описанием в алфавитном порядке лекарственных трав. Словоохотливый Березкин – большой шутник – потешал мальчика своими постоянными шутками и прибаутками. Клаус, знаменитый оспопрививатель екатерининских времен, был оригинальнейшая и известная тогда в Москве личность. Имея большую практику в семье И. И. Пирогова, у которого было 14 человек детей, старик Клаус обязательно навещал Пироговых в табельные дни. Любознательного мальчика он особенно занимал имевшимся всегда при нем маленьким микроскопом.

“Раскрывался, – вспоминает Пирогов, – черный ящик, вынимался крошечный, блестящий инструмент, брался цветной лепесток с какого-нибудь комнатного растения, отделялся иглой, клался на стеклышко, и все это делалось тихо, чинно, аккуратно, как будто совершалось какое-то священнодействие. Я не сводил глаз с Андрея Михайловича и ждал с замиранием сердца минуту, когда он приглашал взглянуть в его микроскоп.

– Ай, ай, какая прелесть! Отчего это так видно, Андрей Михайлович?

– А это, дружок, тут стекла вставлены, что в 50 раз увеличивают. Вот, смотри-ка, – следовала демонстрация”.

Занятия с Феоктистовым не были обременительны и шли успешно. Ученик детски радовался, что готовится в университет, и занимался прилежно. Ему доставляло наслаждение рассматривать медицинские книги Феоктистова. А когда однажды Феоктистов принес каталог университетских лекций, будущий студент разбирал его с каким-то невыразимо-приятным трепетом и расспрашивал своего ментора, какие лекции он будет слушать, поступив в университет.

Желанный момент наконец наступил. 11 сентября 1824 года в правление Московского университета поступило собственноручное прошение Пирогова:

“Родом я из обер-офицерских детей, сын комиссионера 9-го класса, Ивана Пирогова, от роду имеется мне 16 лет, обучался на первое в доме родителей моих, а потом в пансионе г-на Кряжева: Закону Божию, российскому, латинскому, немецкому и французскому языкам, истории, географии, арифметике и геометрии. Ныне же желаю учение мое продолжать в сем университете в звании студента; почему правление Императорского московского университета покорнейше прошу допустить меня по надлежащем испытании к слушанию профессорских лекций и включить в число своекоштных студентов медицинского отделения. Свидетельство же о роде моем и летах при сем прилагаю”.

Приложенное вместо метрики свидетельство, выданное 4 сентября 1824 года из комиссии Московского комиссариатского депо, удостоверяло, что Николай Пирогов имеет ныне от роду “шестнадцать лет”. Ему не было еще полных 14, и лета его были показаны неверно, чтобы открыть доступ в университет: в то время никто не мог вступить в студенты, не имея 16 лет от роду. В числе представленных документов находилось и свидетельство из пансиона Кряжева о двухгодичном пребывании там Пирогова.

“Вступление в университет, – говорит Пирогов, – было таким для меня громадным событием, что я, как солдат, идущий на бой, на жизнь или смерть, осилил и победил волнение и шел хладнокровно”. На экзамене в качестве декана факультета присутствовал и Мухин, что действовало ободряющим образом на экзаменующегося. Экзаменаторами были профессора Мерзляков, Котельницкий и Чумаков. Экзамен прошел благополучно. Профессора остались довольны ответами и подали в таком смысле донесение правлению университета. Студента-ребенка отец повез в кондитерскую и угостил шоколадом.

Московский университет 20-х годов. – Профессора, студенты. – Десятый номер. – Смерть отца. – Окончательное разорение семьи. – Предложение Е. О. Мухина записаться в профессорский институт. – Выбор хирургии своею специальностью. – Лекарский экзамен. – Петербург. – Экзамен в Академии наук. – Отправка в Дерпт

Московский университет двадцатых годов представлял собою по составу профессоров довольно безотрадное зрелище. За весьма немногими исключениями большинство профессоров отличалось своею бездарностью, отсутствием знаний и совершенно чиновничьим отношением к делу преподавания. Такие преподаватели не могли импонировать своим слушателям и заинтересовать их. Они вносили, по выражению Пирогова, в университетское преподавание “комический элемент”.

Одни из этих почтенных ученых вместо изложения науки занимали студентов семейными хрониками и проповедями о нравственности. Другие “читали” студентам не лекции и даже не свои тетрадки (записки), а просто-напросто старые учебники, да и то с ошибками. У третьего “комика” в начале каждой лекции прочитывался протокол предыдущей лекции: “На прошедшей лекции 1824 года такого-то числа Василий Григорьевич такой-то, надворный советник и кавалер, излагал своим слушателям то-то и то-то…” На лекциях этих профессоров-чудаков собирались студенты разных факультетов ради потехи и, как истые школьники, превращали сами лекции в балаганные представления. Благодарный материал для студенческих проказ заключался в тогдашней системе контроля занятий студентов, в системе перекличек по спискам на лекциях. Некоторые профессора, придерживаясь усердно системы перекличек, получили наконец неизъяснимое отвращение к тем слушателям, которые не значились в списках. Этою антипатией к посторонним слушателям, к чужакам, как их называли, и пользовались студенты. Они нарочно приводили в аудитории профессоров-чужеедов посторонних лиц, а потом уже во время лекции заявляли о присутствии “чужаков” и устраивали изгнание пришельцев с достаточным шумом и гамом.