Евгений Соловьев - И. С.Тургенев. Его жизнь и литературная деятельность

К счастью, эта отрицательная сторона людей сороковых годов только слегка коснулась Тургенева (как и Некрасова), но не заразила его. Однако, что видно из его личных отношений с людьми, он далеко не был ригористом и часто пожимал руку тому, кому пожимать бы ее не следовало. В 60-е же годы на это смотрели очень строго, ибо уже появились партии, которые общего друг с другом не имели ничего.

“Тургенев, – говорит Анненков в воспоминаниях, – не мог останавливаться долго на одном решении и на одном чувстве из опасения замешкаться и упустить самую жизнь, которая бежит мимо и никого не ждет. Им овладевал род нервного беспокойства, когда приходилось только издали прислушиваться к ее шуму. Он постоянно рвался к разным центрам, где она наиболее кипит, и сгорал жаждой ощупать возможно большее количество характеров и типов, ею порожденных, каковы бы они ни были. Немало жертв принес он этому влечению своей природы, становясь иногда рядом с довольно ничтожными личностями, по своим стремлениям, и продолжая с ними подолгу одинаковый путь, точно он был его собственный или особенно излюбленный им. Независимость всех движений Тургенева, свободные переходы его от одного стана к другому, противоположному, от одного круга идей к другому, ему враждебному, а также и радикальные перемены в образе жизни, в выборе занятий и интересов, поочередно приковывавших к себе его внимание, были загадкой для его строгих друзей и составили ему в среде незаслуженную репутацию легкомыслия и слабохарактерности”.

Тургенев был прежде всего художником, поэтом и менее всего человеком партии, доктрины, политическим деятелем. Это не недостаток, а просто особенность натуры, закрепленная впечатлениями жизни. Сочувствуя прогрессу, он, однако, мог с отвращением отвернуться от той временной формы, в какую вылилось прогрессивное движение. Относительно искусства он, например, совершенно не мог столковаться с шестидесятниками. Позволю себе напомнить, что я писал по этому поводу в другом месте.

“40-е годы и красоте поклонялись, и мужику глубоко сострадали. 60-е – прежде всего рабочие годы, и как от таковых смешно и странно требовать от них, чтобы они являлись перед нами во фраке и белых перчатках, с цитатой из Пушкина или Гюго на устах. Им было не до того, им надо было по красивому и изящно нарисованному плану выстроить здание, в котором каждому было бы тепло и удобно жить. Естественно, что они пачкались в грязи и мусоре и, отбросивши комфорт и эстетику, изо всех сил принялись стучать молотками и топорами. Подойдите вы к человеку, увлеченному физической или другой работой, и попросите его вместе с вами полюбоваться на голубое небо, на струю светлой лазури и т. д., вам придется услышать, вероятно, невежливое: “А ну тебя!..”

Присмотритесь к 60-м годам, и перед вами оживет целое поколение, если хотите, не совсем уклюжее, не совсем изящное, совершенно несозерцательное поколение, на долю которого выпала преимущественно черная работа ликвидации крепостного права и крепостных отношений вообще. Ведь и Л.Н. Толстой был тогда мировым посредником и учил ребятишек в яснополянской школе. Другие составляли справочные книжки, энциклопедические словари, популяризировали науку. Инженеру, проводящему железную дорогу, нет дела до того, что ему придется срубить вековой дуб, под сенью которого еще вчера целовались влюбленные”, но для Тургенева эти вековые дубы и ясени, эти густолиственных кленов аллеи были полны значения и поэтического смысла.

Искусство для Тургенева было самостоятельной областью человеческого духа, независимой и ничему не обязанной служить, [4]для шестидесятников искусство было лишь одним из способов воздействия на ум и сердце людей, т. е. рабочею силой, подчиненной интересам общественности. Тургенев был совершенно искренен, когда, сравнивая Белинского и Добролюбова, говорил: “В Белинском был священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому, а в Добролюбове всюду сухость и односторонность взгляда. Белинский своими статьями развивал эстетическое чувство, увлекал ко всему возвышенному…” Тургенев и в Белинском ценил прежде всего художника.

Все это подготовило почву для разрыва, и он произошел на самом деле. Как – увидим сейчас.

“Я брал, – рассказывает Тургенев, – морские ванны в Вентноре, маленьком городке, расположенном на острове Уайте, – дело было в августе 1860 года, – когда мне пришла в голову первая мысль “Отцов и детей”, этой повести, по милости которой прекратилось, и, кажется, навсегда, благосклонное расположение ко мне русского молодого поколения… В основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза – то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я на первых порах сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений… В течение нескольких недель я избегал всяких размышлений о затеянной мною работе; однако, вернувшись в Париж, я снова принялся за нее – фабула понемногу сложилась в моей голове: в течение зимы я написал первые главы, но окончил повесть уже в России, в деревне, в июле месяце. Осенью я прочел ее некоторым приятелям, кое-что исправил, дополнил, и в феврале 1862 года “Отцы и дети” появились в “Русском вестнике”.

Не стану распространяться о впечатлении, произведенном этой повестью; скажу только, что, когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, – слово “нигилист” было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было: “Посмотрите, что ваши нигилисты делают: жгут Петербург…” Я испытал тогда впечатления разнородные, но одинаково тягостные. Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях, я получал поздравления, чуть не лобызания от людей противного мне лагеря, чуть не врагов. Меня это конфузило и огорчало; но совесть не упрекала меня; я хорошо знал, что я честно и не только без предубеждения, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу… Мои критики называли мою повесть “памфлетом”, упоминали о “раздраженном”, “уязвленном” самолюбии; но с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и талантливого писателя?”

Дело доходило даже до обвинения в пасквилянстве. Но все же в приведенных словах только слабый отзвук того волнения и шума, которые вызваны были появлением “Отцов и детей”. Можно положительно сказать, что роман был прочитан даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки. Панаева рисует нам любопытную картину этого общего возбуждения…