Алексей Тихонов - Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

Хотя примесь французской крови и незаконнорожденность могли бы служить объяснению некоторых взглядов и черт характера Боккаччо, тем не менее, по мнению позднейших его биографов, следует предполагать, что мать его была законной женой его отца, жила в Чертальдо или во Флоренции и умерла, когда Джованни был еще ребенком, не оставив никакого следа ни в биографиях Боккаччо, ни в его собственных сочинениях. Но только это была не одна из двух известных биографам жен старого Боккаччо, а третья, или, точнее, первая из трех, оставшаяся неизвестной, что, собственно, и послужило основанием к рассказу о рождении Джованни Боккаччо в Париже от неизвестной француженки. Из двух же известных жен его отца биографы не считают первую, Маргариту, матерью Джованни, потому что Боккаччо, вероятно, не раз упомянул бы о ней как о матери в своих творениях, а этого нет, хотя ему было уже 27 лет, когда она умерла, и отец его женился, спустя некоторое время, на другой, Биче, от которой родился сын Якопо.

Таким образом, остается невыясненным, кто был матерью Боккаччо и где он родился: в Париже, в Чертальдо или во Флоренции. Отец Боккаччо рисуется биографами как почтенный купец, весьма умный, трудолюбивый, энергичный и предприимчивый, но купец до мозга костей, видевший в стяжании высшую цель жизни. Умственных интересов для него не существовало, и если он допускал образование, то лишь как средство для более успешного добывания денег. В то время во Флоренции купечество играло главную роль, богатство вело к почестям, и честолюбие старого Боккаччо было направлено к тому, чтоб, нажив большие деньги, занять видное место в ряду знатных флорентийских негоциантов. Всеми силами души стремился он к этой цели, ведя строгий, рабочий образ жизни и требуя того же и от своих домашних. Бережливость переходила у него в скупость. Жизнь в доме старого Боккаччо, конечно, не была радостной; неприветливым холодом и суровостью веяло под этой кровлей, в особенности на такую поэтическую и одаренную богатой фантазией натуру, как Джованни. Идеальные порывы сына, разумеется, встречали противодействие у его деловитого отца, смотревшего на жизнь трезвыми глазами практического человека. Характеры совершенно противоположные, они не в состоянии были ценить взаимных достоинств и становились все более и более чуждыми друг другу. А так как в обострившихся отношениях между отцом и сыном нигде не заметно умиротворяющего, женского влияния супруги и матери, то с годами затаенное подавленное недовольство сына переходит в настоящую ненависть к гнету отцовского ярма. Дом отца представляется для молодого Джованни мрачной тюрьмой, в которую он, раз вкусив свободной жизни, уже неохотно возвращается.

Эта ненависть к домашнему гнету, к скупости и суровости его отца прорывается у Боккаччо яркими и, быть может, слишком резкими картинами в его произведениях. В одной из песен, «Amorosa Visione» [2], он описывает, как ему видится «в толпе жадных искателей, барахтающихся на горе золота, человек с острыми ногтями, старающийся нагрести как можно больше золотых монет, но успевающий захватить лишь очень немного и держащий это немногое так судорожно крепко в своем кошельке, что не только другим, но и ему самому нет от этого никакой пользы». Поэт подходит ближе и узнает в этом жадном скупце того, кого он называл и называет еще своим отцом и кто благосклонно воспитывал его как сына.

Еще более яркое, поразительное место встречается в заключительной песне поэмы «Ameto». Здесь поэт жалуется на то, что должен покинуть тот прекрасный мир привета и милой любезности, благороднейшего сообщества и богатой умственной деятельности, в котором он прожил с Амето, и снова вернуться туда, где царствует вечное недовольство и мрачное настроение. «Там никогда не смеются или, по крайней мере, очень редко. Печальный и тихий, мрачный дом принимает меня в свои недра против моего желания и держит в заключении там, где противный и отталкивающий вид бессердечного, грубого и жадного старика все более и более удручает меня скорбью, так что когда, однажды уже увидав дневной свет, снова возвращаешься к такому существованию, то испытанное пред этим светлое удовольствие превращается в горькое разочарование».

Вот те впечатления, какие вынес Боккаччо из своего детства и юности за время пребывания в родительском доме, и то настроение, в котором он был при возвращении во Флоренцию или Чертальдо из своей первой поездки в Неаполь.

Когда Джованни было семь лет, отец отдал его в латинскую школу грамматика (как назывались тогдашние учителя) Джованни да Страда, отца известного впоследствии поэта Цаноби да Страда. Здесь, под руководством почтенного учителя, Боккаччо получил, вероятно, довольно порядочное по тогдашнему времени образование, давшее ему впоследствии возможность продолжать свои занятия гуманитарными науками. Однако курса в этой школе он не кончил. Отец не имел в виду сделать из него ученого, а предназначал к торговой деятельности. Поэтому он перевел его сначала на короткое время в торговую школу, а затем отдал для изучения торговли в контору одного купца. С этого времени начинается для мальчика ряд постоянных душевных страданий. Одержимый пылкой фантазией, с поэтическими наклонностями, с жаждой творческой, художественной деятельности, он должен был заниматься скучными коммерческими вычислениями и разного рода конторскими работами. Стряхнуть же с себя это ярмо для него пока еще не представлялось возможности.

Свое непреодолимое стремление сделаться поэтом или, лучше сказать, проявить присущий ему сильный талант, всего лучше характеризует сам Боккаччо в одном из своих произведений («Genealogia deorum» [3], lib. XV, с. 10), где он говорит следующее:

«Как подтвердил впоследствии опыт, я с самого рождения создан природой с поэтическими наклонностями и, по моему мнению, для этого и родился на свет. Я хорошо помню, что отец с детства моего испробовал все возможное, чтоб сделать из меня купца, и, не достигнув еще юношеского возраста, но уже обученный счетоводству, я был отдан им в ученики к одному весьма значительному негоцианту, у которого я провел шесть лет не в чем ином, как в расточении невозвратимого драгоценного времени. Так как некоторые признаки указывали на то, что я мог бы быть более способен к научным занятиям, то отец мой – желая все-таки, чтоб приобретенные знания послужили в будущем источником богатства – приказал мне заняться изучением собрания папских законов, и я, под руководством весьма знаменитого учителя, бесплодно провел за этим занятием приблизительно столько же времени. Как к торговле, так и к изучению прав я чувствовал такое отвращение, что ни ученость моего преподавателя, ни авторитет моего отца, мучившего меня постоянными увещаниями, ни просьбы и упреки друзей не могли поселить во мне расположения к тому или другому из двух этих занятий: так сильно влекла меня моя склонность к стихотворству. И не вследствие какого-нибудь случайного решения обратился я к поэзии, а, напротив, влекло меня к ней прирожденное стремление, ибо я хорошо помню, что, еще не имея и семи лет от роду и не слушав еще никаких учителей, а едва лишь усвоив первоначальные элементы знания, я уже был побуждаем природой к поэтическому творчеству и сочинял небольшие стихотворения, которые, правда, не имели никакого значения, потому что в этом нежном возрасте умственные силы еще непригодны для такой работы. Между тем когда я подрос и стал почти самостоятельным, то – хотя никто меня к этому не побуждал, никто не учил, а, напротив, отец мой противился и такие занятия мои проклинал – мой дух как бы инстинктивно устремился к тому немногому, что я знал в поэзии, и я отдался ей с величайшим увлечением, рассматривал и читал с необычайной радостью создания творцов ее и старался, насколько мог, понимать их. И что удивительно, что когда я еще и не знал из скольких и каких стоп состоит стих, меня, как я этому ни противился, все знакомые звали „поэтом“, хотя я и теперь не поэт. Но я не сомневаюсь, что я сделался бы знаменитым поэтом, если б мой отец посмотрел на это спокойно и здраво, пока еще мой возраст благоприятствовал этому. Но так как он пробовал принудить меня обратить мой талант сначала на доходную торговлю, а потом на доходную ученость, то случилось так, что я, не сделавшись ни купцом, ни знатоком церковного права, потерял наконец и способность сделаться выдающимся поэтом. О других же ученых занятиях, которые хотя и нравились мне, но все-таки не особенно привлекали, я заботился мало. Я, однако, принимался за изучение богословских книг, но, ввиду моего уже зрелого возраста и малого расположения к этому занятию, оставил их, полагая, что достойно порицания, если старик принимается за новые, так сказать, элементарные занятия, и находя, что для каждого всего менее пристойно браться за то, чего, как он сам это сознает, он не в состоянии довести до конца. И так как я думаю, что я, по Божию соизволению, призван быть поэтом, то и намерен оставаться им».