Сигизмунд Годлевский - Э.Ренан. Его жизнь и научно-литературная деятельность

Все это очень утешительно, но кроме утешения философия должна стремиться и к положительному знанию, а иначе ведь, лишенная научного характера, она рискует превратиться в суррогат религии для вольнодумцев, да еще в суррогат весьма сомнительного качества, ибо в смысле утешения и успокоения, конечно, никакая философия не в состоянии тягаться с религией не только христианской, но даже, пожалуй, и магометанской. Однако в наше смутное время немало найдется мыслителей, утративших непосредственные юношеские верования и пытающихся найти в философии ответ на чисто религиозные вопросы о Боге, о цели мироздания и т. п. Ренан, по-видимому, принадлежит к этой категории. Самостоятельного научного значения за философией он не признает; по его мнению, это не наука, а лишь что-то вроде необходимого дополнения к системе наук. Она составляет, по выражению Ренана, очень хорошую приправу к ним, но сама по себе кушаньем служить не может. Отстаивая эту точку зрения, он последовательно отвергает психологию, основанную, по его мнению, преимущественно на пустых предположениях, диалектику приравнивает к средневековой схоластике, этику же понимает весьма своеобразно, сравнивая добродетельного человека с художником. Благородный подвиг и всякое доброе дело, говорит он, подобно чудной музыкальной поэме и великолепному изваянию, являются, так сказать, результатом непосредственного вдохновения. Следовательно, суть нравственности, в смысле прочной основы человеческого благополучия, заключается в широком духовном развитии личности. К этому и сводится, вообще, деятельность благоустроенного правительства. Право на развитие является высшим и основным правом человека, определяющим весь правовой и государственный строй. «Прогресс человечества – вот суть права, – говорит Ренан. – Все идущее вразрез с ним есть беззаконие; прогресс же, наоборот, все оправдывает».

Но в чем же именно заключается природа прогресса? Ренан не решил этого вопроса, затемнив его фантастическими размышлениями о непостижимой цели вселенной, о Боге и вообще об абсолютных сущностях, не поддающихся научному исследованию. Мы понимаем вполне Ренана, когда он под влиянием священных юношеских воспоминаний обращается с пламенной мольбой к непостижимому Богу, но мы останавливаемся в недоумении, когда он нам говорит о целях мироздания и о миллионах солнц, сплотившихся в одно организованное мыслящее существо. Легко сказать – миллионы солнц!.. Но если бы хоть один человек мог наглядно себе представить, что это значит, то, вероятно, его бедная голова закружилась бы от всеподавляющего величия бесконечности. К чему же эти гордые мечты о вечном и непостижимом, когда вселенная для нас почти столь же необъятна, как и земной шар для навозного жука. Без сомнения, идея всеобщего развития, охватывающая весь доступный нашему познанию мир в течение ряда тысячелетий, является величайшей идеей, до какой мог возвыситься человеческий ум, но и посредством этой идеи нам не дано постигнуть бесконечного. Напротив, понятие прогресса и может быть надлежащим образом выяснено лишь путем научного исследования и сопоставления определенной группы фактов. Всякая особь развивается лишь в пределах своего рода и вида, стремясь через приспособление к среде достигнуть возможно полного воспроизведения всех характерных, типических особенностей последнего. Человек в данном случае не представляет исключения; его развитие заключено в определенные формы семьи, общины, государства и человечества. Отразить в своей личной жизни лучшие общечеловеческие стремления, сохранив при этом все свои индивидуальные, родовые и национальные особенности, – вот высший идеал человека, какой до сих пор успевали осуществить лишь немногие гении и герои. Но не было ни одного человека, который в своих деяниях и мечтах вышел бы из пределов общечеловеческого развития. Идея человечества, таким образом, является высшим научным, философским и нравственным критерием [3]точно так же, как понятие единого Бога представляет высшую религиозную формулу. Современная наука прежде всего должна стремиться к разграничению чувства и разума, знания и веры. Религиозные понятия Бога и конечной цели бытия могут интересовать ученого и философа не сами по себе, а лишь в смысле исторических и психологических фактов, дающих возможность поглубже выяснить законы общечеловеческого развития. Предоставляя чувству вопросы веры, отказываясь от надежды достигнуть абсолютного знания, наука стремится лишь к знанию общечеловеческому, – знанию, ограниченному условиями человеческой организации, но зато вполне достоверному, определенному и доступному для всех людей. Не дело ученого гоняться за тайнами четвертого измерения, и без того работы довольно. Ренан не хотел, а в качестве воспитанника семинарии, пожалуй, и не мог примириться с этими существенными требованиями философии и науки XIX века и потому на каждом шагу впадал в явные противоречия. Туманность его философских воззрений проистекает главным образом из неверного взгляда на задачу и методу философии. Сам он считал себя мыслителем-критиком, примыкающим к позитивной школе, но это просто недоразумение. Ренан расходится не только с О. Контом, против которого он неоднократно высказывался, но и с новокантианцами и с новокритической школой в Германии, как ее понимают К. Геринг, Паульсен, Авенариус и другие ее выдающиеся представители. Неудивительно, что философская система Ренана никого не могла удовлетворить. Являясь несостоятельной с научной точки зрения, она в то же время вызвала неудовольствие и у искренних метафизиков вроде Амиэля. «Он негодует, – замечает Ренан в своей статье, посвященной этому мыслителю и написанной в 1884 году, – что я, говоря о возвышеннейших предметах, порою не удерживаюсь от иронии и улыбки. Что за беда! В данном случае я поступаю, как подобает философу. Непроницаемая тьма, быть может для нашего же блага, скрывает от нас нравственные цели мироздания, а между тем спорят и пререкаются без конца о том, чего в сущности никто не знает. Истинный же наш интерес – real acierto, на испанский лад – заключается вот в чем: внутреннее побуждение, заставляющее нас преклоняться перед долгом, является как бы оракулом, непоколебимым призывом, притекающим к нам извне и служащим проявлением объективной реальности. Мы полагаем всю нашу гордость в том, чтобы твердо отстаивать это убеждение. Прекрасно: за это следует держаться даже вопреки очевидности. Но, чего доброго, столько же имеется шансов и за то, что истина лежит на противоположной стороне. Возможно, что этот внутренний голос проистекает из благородных заблуждений, скрепленных приобретенным навыком, а мир в сущности не более как забавная фантасмагория». «Быть готовым ко всему – вот, может быть, истинная мудрость. Отдаваться, следуя минутному настроению, то вере, то скептицизму, то оптимизму, то иронии – вот верное средство по крайней мере хоть изредка приблизиться к истине. Вы мне скажете, что таким образом нельзя никогда постигнуть ее вполне. Ну конечно! Но так как вообще нет шансов, чтобы счастливый жребий проникновения в тайну бытия выпал на долю человека, то не благоразумнее ли умерить свои поползновения».