Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта

Царь прервал его, и, взяв за руку, сказал: “Генерал, мой выбор сделан, ничто не может его изменить. Не будем говорить об этом, а подождем событий”. После этого он в трогательных выражениях просил Савари не судить о России по некоторым интриганам, пренебречь их происками и противопоставить им спокойствие и презрение. Он говорил, что работает над тем, чтобы поставить все на другую ногу, но что при этом он должен поступать осторожно и не торопиться; что ему нужно победить массу предрассудков, перевоспитать народ. Задуманная им перемена могла совершиться только постепенно. Сверх того, он утверждал, что никакая интрига не собьет его с намеченного пути и не помешает идти к своей цели. Он намекнул, между прочим, и на разлад, который старались посеять между его матерью и им, и, постепенно оживляясь, сказал: “Я очень люблю моих родных, но я царствую и хочу, чтобы ко мне относились с уважением”. – “Говоря это, – прибавляет Савари, – император, видимо, начинал горячиться. Он вдруг остановился, устремив взоры в пространство, затем взял мою руку, пожал и продолжал: “Вы видите, генерал, что я отношусь к вам с большим доверием, ибо посвящаю вас в мои интимные отношения к семье. Я рассчитываю на вашу скромность и преданность”. [194]Такая вспышка казалась искренней, но ею и окончился разговор, не приведший ни к какому результату. Савари понял, что ничто не могло побудить его на решительные меры и жестоко поступить с оппозицией, где было много лиц, дорогих его сердцу.

Так как попытка покончить с оппозицией одним ударом не удалась, Савари вернулся к делу медленной осады. Он был неутомим. Верный данному предписанию, состоявшему в том, чтобы во что бы то ни стало найти себе доступ в общество, он не падал духом от дурных приемов. Если ему отказывали у дверей “петербургской красавицы”, он являлся во второй, в третий, в четвертый раз, когда, наконец, его принимали. [195]Если он встречался с противниками, он принимал бой и держался, как подобает храброму воину. В этот период времени мы видим, как он ведет непрерывную борьбу, говорит авторитетно, всегда готов к едкому ответу, смело подхватывает всякий злорадный намек и заставляет относиться с уважением к своему императору и своей нации. Если он слишком часто заменяет такт самоуверенностью, если у него иногда сказывается дурная привычка высказывать революционные мысли за столом дипломатов старого режима, зато мы также слышим, как он отражает самохвальство наших врагов словами, вызывающими смех. Какой-то англичанин с ехидством заговорил о нашей потери Египта. “Это произошло от того, что императора самого там не было, – живо ответил генерал, – пошли он туда только свою ботфорту, и вы обратились бы в бегство. Удивляя странностью своих манер, он подкупал своею то резкой, то цветистой речью и кончил тем, что внушил к себе всеобщее уважение. [196]

Чтобы ослабить предубеждения императрицы-матери и ее двора, употребленное им средство не было плохо выбрано. Он просил разрешения посетить одно из больших благотворительных учреждений, созданных Марией Феодоровной, которым она лично заведовала и любила показывать как образец. Он очень громко восторгался всем, что ему показывали, и вскоре узнал, что его одобрение произвело благоприятное впечатление. Некоторое времени спустя, хотя, он лично и не имел доступа ко двору императрицы-матери, он сумел ввести туда молодого французского офицера де-Монтескье, который был принят благодаря своему аристократическому имени, несмотря на невысокий чин. Хотя он не проник, сам, но, благодаря сделанной бреши, он мог бросить взгляд на внутренний строй этой крепости и завязать в ней кое с кем отношения. Таким образом, он достиг того, что владел даже в самой враждебной среде, если не партией, то, по крайней мере, соучастниками, и если и не привлек на свою сторону лиц другого толка, то мог познакомиться с позициями, которые нужно было завоевать, узнать их слабые стороны, изучить средства, которыми легче добиться успеха, – одним словом, установить свое мнение о настроении русского общества и способах овладеть им. После пятимесячного пребывания сборник трудов, под названием “Заметки о Русском дворе и С.-Петербурге” передал императору результат своей разведки. [197]

“Путешественник, приехавший в С.-Петербург, – говорит Савари в своем донесении, – совершенно ясно различает в нем четыре отдельных слоя: двор, дворянство, купечество и народ, который находится в крепостной зависимости”. Коснувшись бегло двора, он добавляет только несколько подробностей к сообщенным уже сведениям об императоре Александре, в искренность чувств которого верит все более. На минуту он останавливается перед загадочной фигурой императрицы Елизаветы, тайну которой никто еще не разгадал. “Вот уже четырнадцать лет, – говорит он, – как царствующая императрица здесь. Ее характер еще не разгадан даже теми, кто видит ее чаще всего. В обществе она до такой степени сдержана, что у нее не вырывается ни одного слова, ни одного взгляда, по которым можно было бы о ней судить”. Савари считает ее очень умной, с выработанным суждением, а “так как она, – говорит он, – много занимается серьезными вещами, много читает, правильно судит о наших выдающихся писателях, восхищается, читая наших трагических авторов”, то он думает, что легче было бы “овладеть ее умом, чем сердцем”. Но зачем стремиться проникнуть в душу той, которая хочет остаться непроницаемой? Императрица менее, чем когда-либо, желает играть роль. Нам нечего надеяться на ее поддержку, равно как и опасаться ее враждебности. “Оказанное время от времени внимание, любезно поднесенный подарок удержат ее на пути, избранном императором, ее супругом”.

Следует, во что бы то ни стало привлечь на свою сторону императрицу-мать и ее салон. Какими способами можно добиться этой победы? Савари избегает высказаться и сказать что-нибудь определенное по этому вопросу. По его мнению, попытаться можно, даже следует; но это дело настолько серьезно и щекотливо, что пусть император возьмет его лично на себя. Его непогрешимая мудрость подскажет ему, как довести его до желанной цели. Между прочим Савари подметил, что императрица Мария была крайне чувствительна к знакам внимания. Ей дорого всякое доказательство уважения, она свято хранит самые незначительные подарки, особенно, если они являются знаками внимания или предупредительности. Она живет окруженная предметами, которые все вызывают воспоминания, из которых одни говорят ее сердцу, другие ее самолюбию. Ее дворец в Павловске – храм прошлого. Посетив, как путешественник, ее чудную резиденцию, Савари видел там кабинет императора Павла, сохраненный в том виде, как он был в минуту его смерти. [198]В парке ему показали рядом с мавзолеями и надгробными урнами, воздвигнутыми императрицею в память ее усопших родителей, деревья, которые имеют свою историю, ибо они сажались по желанию Марии Феодоровны в день рождения каждого из ее детей и были посвящены воспоминаниям о ее семейных радостях. Он также обратил внимание на музей с подарками царствующих особ, на севрский сервиз, присланный Людовиком XVI и украшавший малые апартаменты императрицы, на обои, подарок Людовика XV Екатерине II, – приобрел уверенность, что такого же рода подарки от необыкновенного человека, на котором сосредоточено внимание всего мира, будут приняты с признательностью, лишь бы они были выбраны со вкусом, скромно предложены и до известной степени могли сойти за утонченную дань уважения. “Изящный выбор, – говорит он, – и искусство поднести, – вот что, главным образом, придает цену подобным вещам. Это произвело бы тем лучшее впечатление, что здесь, в особенности при этом дворе (при дворе императрицы-матери), есть люди, убежденные, что в царствование императора Наполеона наши фабрики и мануфактуры не выделывают уже таких изящных вещей, как в царствование королей. Очевидно, думают, что мы обошлись с искусством и ремеслами, как турки и арабы”.