Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Такое поведение русских приводило поляков в отчаяние не менее, чем их двусмысленный способ держать себя при встрече с неприятелем. В генеральном штабе Понятовского и в государственном совете герцогства, олицетворявшем высшую власть в стране, громко говорили об измене. С невоздержанностью в мыслях и словах, свойственной польской нации, военные и штатские не довольствовались ссылками на (Истинные факты. Они их преувеличивали, в случае надобности искажали, выдумывали несуществующие и указывали на них, кому следует. Они писали императору Наполеону, начальнику штаба Бертье, генералу Коленкуру. Они обращались и к самому князю Голицыну с протестами, в которых под формой официального заявления было плохо скрытое чувство жестокой неприязни. Со своей стороны Голицын упрекал офицеров Понятовского за независимый образ действий, за революционные приемы, за надежды, которые они открыто высказывали и повсюду распространяли – даже за то, что они называли себя поляками, так как Россия не признавала за ними этого права. Результатом этого были язвительные препирательства, словесная война, в которой бросались в лицо друг другу справедливые обвинения, где каждый был и прав и виноват.

Эти прискорбные инциденты, дойдя до Петербурга, усиливали и без того уже болезненную раздражительность в столице России и к существующим затруднениям Коленкура прибавляли все новые затруднения. Все жалобы стекались к посланнику, налагая на него обязанность поддерживать жалобы одних и отвечать на жалобы других. Он должен был осуждать поведение русских генералов и в то же время защищать поляков, – задача тем более неблагодарная, что он видел, как с каждым днем возрастало недоверие Александра. Направляя все свои мысли на мучительный для него вопрос о восстановлении Польши, царь усматривал в самых незначительных фактах симптомы возрождения Польши или направленные к этой цели попытки. “Из того, что там говорится, что пишется, что делается, – говорил он, указывая на Галицию и на герцогство, – ничто не отвечает духу союза. Необходимо, чтобы объяснились” [143]. Что же касается Румянцева – Польша буквально становилась его кошмаром. Монарх и его советник подпали под влияние ожесточенного общества, и все усилия Коленкура успокоить их были бессильны. Даже меры, на которых остановился Наполеон, как на средстве Успокоения России, достигали как раз обратной цели: они были приняты с недоверием и истолкованы в дурную сторону. Данный приказ занять именем императора восставшие округа Галиции сильно оскорбил Александра. “Я не могу допустить, говорил он, чтобы на моей границе создавали французскую провинцию” [144]. Но что в особенности коробило его, это невнимание к нему императора, не отвечавшего на его письма. Такое несоблюдение общепринятых форм приличия оскорбляло и беспокоило монарха, который в личных сношениях со своим союзником был утонченно-любезен. Молчание Наполеона, чем дольше оно тянулось, тем более казалось ему зловещим предзнаменованием и усиливало его недоверие.

Наконец 23 июля приехал в Петербург флигель-адъютант Чернышев. Он прибыл прямо с поля сражения при Ваграме, где Наполеон держал его около себя весь день и надел на него орден Почетного Легиона [145]. Он привез с собой письмо от императора. Наполеон полагал свою гордость в том, чтобы его ответ царю был извещением о победе. Он хотел заставить его почувствовать, что Франция, предоставленная самой себе, сумела, тем не менее, преодолеть все препятствия. Это высокомерное желание проглядывает сквозь представленные им извинения, да и самые извинения были такого свойства, что только он один мог их представить. “Мой Брат, – писал он, – благодарю Ваше Императорское Величество за любезное внимание в продолжение трех месяцев. Я запоздал написать вам, потому что сперва я хотел написать вам из Вены. Но затем я решил написать вам только тогда, когда прогоню австрийскую армию с левого берега Дуная. Битва при Ваграме, о которой флигель-адъютант Вашего Величества, бывший все время на поле сражения, может дать вам отчет, осуществила мои надежды…” [146].

Действительно, дни 5 и 6 июля блестяще загладили неудачи при Эслинге. Наполеон свершил почти чудо, захватив врасплох неприятеля и выполнив операцию, которая была им предусмотрена, подготовлена и назначена уже шесть недель тому назад. Сто семьдесят пять тысяч австрийцев ожидало его на укрепленных (позициях между Аспером и Эслингом. Внезапно выйдя с восточной стороны острова Лобау, он обманывает их предположения, быстро меняет фронт, опрокидывает верки, успевает перебросить сто пятьдесят тысяч человек на левый берег и развернуть их перпендикулярно к реке, прежде чем австрийцы могли оказать ему сколько-нибудь серьезное сопротивление. Затем идет на армию эрцгерцога, которая должна была отступить на высоты Энцерсдорфа и Дейтш-Ваграма, и выбивает ее из этой позиции в самом грозном сражении, какое только случалось ему до сих пор иметь. Победой при Ваграме он окончательно обеспечивает за нами линию Дуная и отбрасывает австрийские силы на окраины монархии. Это громкое дело разрушает воскресшие было надежды наших врагов, как тайных, так и явных, лишает мужества Европу и бросает ее к его ногам.

Однако, в Петербурге, где стояли вдали от театра военных действий, где самое имя союзника давало возможность высказываться откровенно и независимо, настроение было слишком приподнято, чтобы известие о наших успехах могло охладить разыгравшиеся, страсти и побудить отнестись как следует к своим обязанностям. Там все внимание сосредоточивалось на единственном предмете – на Польше. События на Дунае не отразились сколько-нибудь серьезно на событиях на Висле, тем более, что вскоре после Ваграма между варшавянами и русскими возник новый конфликт, более важный, чем все предыдущие.

С тех пор как Понятовский, отделившись от русских, перенес на левый берег свои силы и свою деятельность, его целью сделался Краков, расположенный в сфере его военных операций. Он обещал этот город своим солдатам как награду за их усилие. Надежда на это придавала им мужество. Если Варшава была в глазах поляков их политической столицею, то Краков, полный воспоминаний о их прошлом величии, был для них священным городом, обладание которым укрепило бы их веру в будущее и послужило бы залогом возрождения. Как лестно было бы провозгласить восстановление отечества на могилах королей, которые покоились в древней столице! Итак, войска Понятовского шли на Краков. Блестящая кавалерия по обыкновению неслась галопом впереди, открывала неприятеля и завязывала с ним беспощадный бой. Австрийцы не оказывали большого сопротивления: их целью было не столько защищать галицийские земли, сколько задержать всякую серьезную диверсию на Моравию, а самим тем временем приблизиться к эрцгерцогу Карлу. Оттесненные после многих стычек к Кракову, они не находили нужным удерживаться в нем. Как только поляки показались в виду города, командовавший расположенными в городе войсками генерал открыл переговоры. Вечером 14 июля было заключено перемирие на двенадцать часов, причем было условленно, что австрийцы очистят город в течение ночи, а войска Понятовского вступят в него на следующий день.