Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

В лагере поляков было всеобщее ликование. Охваченные чувствами гордости и радости, показывали они друг другу на величественный древний город, раскинувший по обоим берегам Вислы свои древние дворцы и сотни церквей. Глазами они уже владели им и не сомневались, что скоро он будет принадлежать им, так как враги отказались его у них оспаривать. Они не приняли в расчет своих союзников. Армия Голицына, хотя и находилась на другом берегу, далеко позади них, наблюдала за всеми их движениями с ревнивым беспокойством. Как только она увидела, что они приближаются к Кракову, она встрепенулась при мысли отдать им столь драгоценную добычу и приняла меры, дабы наложить на нее свою руку раньше их. Русские внезапно выступили из лагеря, возобновили свой прерванный поход, перешли с Вислоки на Дунаец, переправились через него и бросились вперед с еще невиданной стремительностью, 14 июля они были по соседству с Краковом. Русские задумали план – тайком проникнуть в город. Они хотели воспользоваться промежутком в несколько часов времени между выходом австрийцев и вступлением поляков и проскочить в город между отступавшим побежденным и победителем, который еще не успел занять своего завоевания.

Тайное пособничество австрийцев помогло этой хитрости. Из донесений Понятовского, подтверждаемых и из других источников, видно, что австрийцы, в то самое время, когда они вели переговоры с поляками, предупредили русских и даже послали за ними, что ими были командированы офицеры, чтобы служить проводниками спешившим к городу колоннам генерала Суворова и что обещана была награда тому отряду, который придет первым. Как бы там ни было, но ночью Понятовский был предупрежден жителями Кракова, что в город входит русский авангард. На другой день, в первом часу пополудни – время, установленное соглашением – явился эскадронный командир Потоцкий, чтобы занять одни из городских ворот. Но они уже охранялись русским отрядом под командой Сиверса. Между Потоцким и Сиверсом произошел следующий горячий диалог: “Мне приказано, – сказал русский, – охранять от вас вход в город”. – “Мне приказано, – отвечал поляк, – вступить в него именем Е. В. императора французов, и я надеюсь, что вы не заставите меня скрестить пики и таким способом открыть себе путь”. Сивере скрылся со своими людьми, ворота открылись. В городе ожидало вновь прибывших единственное в своем роде зрелище. Повсюду были русские, и среди них свободно разгуливали, пользуясь дружеским вниманием русских, отсталые солдаты и даже офицеры австрийской армии. В перспективе на главных улицах виднелись русские эскадроны в боевом порядке – это были как бы стены из лошадей и людей, над которыми стоял целый лес пик. Между тем Понятовский вступил в город во главе своего войска с барабанным боем и развернутыми знаменами. Когда он прибыл на Оружейную площадь, отряд русских гусар преградил ему дорогу. Движимый чувством благородного негодования, Понятовский поднимает на дыбы своего коня, бросается в ряды гусар, пробивает брешь в этой живой стене и силой открывает себе путь. В других местах поляки могли пробиваться только штыками и пиками. Повсюду обменивались жестокой руганью и угрожающими жестами. Дело дошло уже до ружей, когда с большим трудом между русскими и польскими командирами состоялось соглашение. Было условленно, что город будет занят сообща. Поляки и русские разделили его между собой, расставили войска по квартирам в разных кварталах и остались тут, наблюдая друг за другом, держась надменно, вызывающе, с нескрываемой злобой, готовые каждую минуту взяться за оружие. Между этими союзниками-врагами отношения были настолько натянуты, что с этих пор достаточно было малейшего повода, чтобы между ними вспыхнуло настоящее сражение [147].

Известия об этих событиях застали русское общество в состоянии крайнего возбуждения, которое благодаря им обострилось еще более. Уже некоторое время ропот был так силен, что Коленкур, как ни привык к подобным бурям, был смущен переходящими всякие пределы нападками. “Я не видал еще, говорил он, чтобы брожение доходило до такой степени и было столь общим”. В салонах щадили царя не более Франции. Недовольные громко говорили о том, чтобы низложить его и отдать судьбу государства в более твердые руки [148]. Правительство, обеспокоенное таким настроением умов, которое только в более резкой формe выражало его собственные тревоги, не сумело ни подавить этого движения, ни ввести его в русло. Оно ограничивалось только тем, что само шло за общество” В само повышало тон, уступая обществу только в дерзости и в силе. По примеру Румянцева, Александр думал, что и ему следует изложить свои политические взгляды. Он объявил Коленкуру, что вопрос о Польше – единственный вопрос, по которому он никогда не пойдет на сделку, что напрасно Наполеон будет предлагать ему выгоды и блестящие компенсации в Других местах. “Мир недостаточно велик для того, чтобы мы могли сговориться насчет польских дел, если только будет поднят вопрос о восстановлении Польши каким бы то ни было путем” [149], – говорил он. Теперь Александр не считал даже нужным придавать своим жалобам характер дружеских и доверительных излияний. До сих пор все дела с герцогом Виченцы велись на словах. Теперь петербургский кабинет заговорил о необходимости прибегнуть к приемам, обличенным в торжественную форму, потребовал от Наполеона исполнения принятых им на себя обязательств и сделать формальные запросы, на которые нельзя было не ответить. “Я во что бы то ни стало хочу быть успокоенным” [150], – говорил Александр. По-видимому, он хотел поставить свое дальнейшее содействие в деле войны в зависимость от верных гарантий против восстановления Польши. Заготовлялась нота; 26 июля, вскоре после краковских событий, она была передана Коленкуру. Она была составлена и подписана Румянцевым. В ней, как и всегда, говорилось о непоколебимости союза; но, вместе с тем, указывалось на заблуждение тех, “которые водружают знамя Польши”; вкратце повторялись жалобы России, высказывались ее опасения, и в заключение было требование объяснений и гарантий. Польский вопрос впервые возникал официально между Россией и Францией, и император официальным порядком был потребован к ответу [151].

Петербургский кабинет не определял точно, какие именно гарантии желал он иметь. Да к тому же в это время Коленкур уже не был уполномочен давать какие бы то ни было. Хотя в начале войны Наполеон и предлагал войти в соглашение, которым бы заранее определялись условия мира, но он быстро раскаялся в уступчивости, которой Россия не сумела вовремя воспользоваться. После первых успехов, – после сражения при Экмюле, – снова увлекшись страстью к войне и победам, он считал себя настолько господином положения, что не находил нужным считаться с кем бы то ни было. Поставив себе вопрос, не пришел ли момент покончить с вероломной Австрией, не время ли разрушить и пересоздать центральную Европу, он взял обратно полномочия, данные Коленкуру, и запретил ему подписывать какое бы то ни было обязательство, могущее ограничить его волю в будущем [152]. Вследствие этого посланнику пришлось только расписаться в получении русской ноты и передать ее в главную французскую квартиру. Действительно, как бы в подтверждение вышеизложенного Александр получил новое письмо от Наполеона, в котором тот только извещал его, что Австрия признает себя побежденной и просит мира, что он подписал в Цнайме перемирие и что по его приказанию, в скором времени начнутся переговоры.