Ральф Ингерсолл - Совершенно секретно

В этой атмосфере движение под лозунгом: "Голосуйте за Монтгомери!" приобрело характер паники. В руководящих кругах все знали уже, что немцы в Арденнах разгромлены, но замедленное действие результатов немецкого прорыва еще явно давало себя знать в отголосках печати, а в высших, сферах Лондона и Вашингтона еще ощущались толчки. Американский военный министр лично телеграфировал Эйзенхауэру, требуя без дальнейших околичностей, чтобы тот назвал человека, ответственного за то, что нас захватили в Арденнах врасплох, и удалил его с поста, "невзирая на чин и занимаемую должность" [29]{29}. Весь союзный мир, до сих пор благодушествовавший, теперь был запуган и сходил с ума. Все охотились за козлом отпущения.

В этом смятении англичане чуть не выиграли командование на континенте "за неявкой ответчика", так как в американских высших кругах не было ни одного человека, могущего хладнокровно расследовать факты. Тех, кто возражал против английских доводов, не трудно было изобразить в виде людей предубежденных, шовинистически настроенных или принципиальных спорщиков. Даже американская печать, насколько мы могли судить об этом в Европе, шла по ложному следу.

Но в последний момент Монтгомери, как всегда верный себе, переиграл. Он снова выступил в печати, дав интервью, хотя и не авторизованное, но заготовленное в письменном виде. В этом интервью он объяснял, как он лично выиграл сражение в Арденнах. Его утверждения были достаточно недвусмысленны; его подразумевающиеся выводы, — что он спас битву, которую американцы проиграли до того, как он вступил в дело, — были еще недвусмысленнее. Тут немецкую пропаганду осенило; до сих пор она делала только неуклюжие и бесплодные попытки посеять раздоры между американцами и англичанами. Какой-то остроумный молодой человек в Берлине взял интервью Монтгомери, изменил в нем лишь несколько слов, — строго говоря, он мог не менять ничего, — и послал его в союзный эфир на волне Британской радиовещательной компании.

Чтобы понять все последствия, надо иметь в виду, что на континенте Британская радиовещательная компания была главным источником информации не только для немцев, но и для нас, и все американские штабы, начиная со штаба батальона и кончая штабом армейской группы, более или менее добросовестно слушали ее передачи. Американская армия проглотила немецкую приманку с крючком, грузилом и удочкой, и сплошной вой поднялся на пространстве от Голландии до Вогез. Британская радиовещательная компания заметила проделку и поспешила дезавуировать ее. Но дело уже было сделано [30]{30}. Вся американская армия не говорила ни о чем другом, кроме интервью Монтгомери.

Когда запись этой радиопередачи была положена на стол генерала Брэдли, кроткий Омар — в первый, последний и единственный раз за всю кампанию совершенно вышел из себя и весь трясся от бешенства. Еще до того как немцы приложили руку к интервью, он считал его сознательным искажением истины. По его убеждению, оно бросало тень на каждого командира американской армии и подрывало моральное состояние американских войск и гражданского населения в Америке. До этого дня — до 8 января — Брэдли не только отказывался делать какие-нибудь заявления для печати, но даже не разрешал представителям печати обосновываться в его полевой ставке. Офицера по связи с прессой, появляющегося во всяком штабе высшего соединения с первого дня его существования, Брэдли до сих пор держал в своей главной ставке, находившейся всегда не менее чем в пятидесяти милях от полевой, из которой командующий руководил военными действиями.

Вся техника командования у Брэдли, как я уже говорил, сводилась к тому, чтобы самому стушевываться и выдвигать подчиненных ему командиров выдвигать в их собственных глазах, в глазах их войск и в глазах общественного мнения. Вот почему все знают так много о Паттоне и очень мало о Брэдли. Не следует думать, что Паттон присваивал лавры Омара Брэдли. Паттон любил показываться на подмостках, но он поклонялся Брэдли и держал себя необычайно лояльно по отношению к нему. Все дело в том, что Брэдли поощрял рекламирование Паттона во время всей кампании, так как знал, что реклама — это воздух для Паттона и его солдат, которые, как все добрые американцы, обожают видеть свои имена в печати. Брэдли верил в полезное действие на солдат публичной похвалы и постоянно приводил в бешенство своих офицеров разведки и расстраивал их планы, разрешая описывать в печати боевые эпизоды, хотя неприятель и мог косвенно извлечь из этого пользу.

— Солдату приятно, когда о нем пишут в газетах, и это хорошо действует на него", — говорил он.

Но что касается его самого, то Брэдли всячески старался избегать рекламы.

Во время кампании за возвеличение Монтгомери англичане уже знали характер Брэдли и рассчитывали, что он будет молчать. Они были уверены, что он не принадлежит к тому сорту людей, которые хотят или умеют защищаться от дружеского удара ножом в спину. И действительно, до сих пор он этого не умел. Если бы Монтгомери не дал своего интервью, а Геббельс не осветил бы это интервью прожектором, никто не помешал бы англичанам осуществить свои замыслы. Но когда Брэдли взбесился, он нарушил свои правила и нанес Монтгомери ответный удар, в печати же. Но и то, впрочем, он размышлял целый день, пока, наконец, решился.

Брэдли окончательно убедило сознание того обстоятельства, что английское правительство и английская печать всей силой своего авторитета поддерживают кампанию в пользу назначения Монтгомери командующим сухопутными войсками. Если истина не будет восстановлена, то, во всяком случае, будет подорвано доверие к американским вооруженным силам, и Монтгомери сохранит под своим командованием две американских армии. Даже если отбросить в сторону личную неприязнь Брэдли к английскому командующему, то оставался в силе тот упрямый факт, что, по его убеждению, Монтгомери не был талантливым военачальником. Это осталось бы на его совести, если бы он позволил передать Монтгомери две американских армии, не сделав даже попытки отстоять их.

При таких настроениях Брэдли было ясно, что если он попадет в подчинение к Монтгомери, для него останется только одно — уйти со своего поста.

И он знал, что Паттон уйдет вместе с ним. Между ними было соглашение на этот счет. Оба они считали, что под начальством Монтгомери не смогут служить, как следует своей стране и своим войскам. Брэдли не верил в Монтгомери ни как в генерала, ни как в человека. Он изменил бы своему долгу перед американской армией и американским народом, если бы притворился, что верит, или молчал, позволяя истолковать свое молчание в благоприятном для Монтгомери свете.