Владимир Новиков - Высоцкий

– Ну а как вы объясните тот факт, что Высоцкий стал составной частью массовой культуры, что основной контингент его поклонников – это люди, как правило, малообразованные, неспособные оценить и понять, допустим, Пастернака и Мандельштама…

– Не скажите. Еще при жизни Высоцкого его творчество высоко оценили, к примеру, такие строгие судьи, как М. В. Розанова и А. Д. Синявский, как раз весьма искушенные и в Пастернаке, и в Мандельштаме. Или вот Давид Самойлов – замечательный поэт, квалифицированный исследователь поэзии, в общем – образцовый и безупречный представитель высокой культуры, – он тоже принял поэзию Высоцкого еще в семидесятые годы и потом продолжал ее защищать от нападок. Впрочем, стоит прямо процитировать Самойлова и его глубокие мысли о ложности противопоставления элитарной и массовой культур, сформулированные как раз в разговоре о Высоцком: «Не лучше ли говорить о единой национальной культуре, основанной на единстве понятий народа и творцов его искусства и философии? Есть ли разница между массовой культурой и народной?.. И еще один, последний вопрос: не является ли интеллектуализм Высоцкого принадлежностью обеих искусственно разделенных сфер духовной жизни и опровержением идеи их антагонизма?»

Не секрет, что некоторая часть «высоколобых» читателей по отношению к Высоцкому выдерживает снобистскую дистанцию. Что тут можно сказать? Может быть, это происходит от недостаточной самостоятельности мышления, от боязни «совпасть» с общим мнением, от желания расходиться с ним во что бы то ни стало. А может быть, Высоцкий и сегодня еще слишком молод и свеж для почитателей монументальной старины. Вот исполнится ему сто лет – тогда сделается он престижной темой для рафинированных филологов. А будущим поэтам еще станут говорить: куда вам до высот Высоцкого!

– А вот недавно своим любимым поэтом Высоцкого назвал депутат Червонопиский – тот самый, что на первом Съезде «обличал» академика Сахарова. Других любимых поэтов у него не нашлось.

– Ну и что? А я даже рад за Червонопиского. Если он еще глубже вникнет в произведения Высоцкого, то, безусловно, к афганской войне и к деятельности Сахарова изменит свое отношение. И еще он непременно заинтересуется другими большими русскими поэтами, поэзией вообще. Есть такое свойство творчества Высоцкого – оно разомкнуто в мир культуры, и читателя туда энергично вовлекает. Высоцкому дорого все живое – и в культуре, и в хаосе повседневности. Не в этом ли, кстати, и состоит главный критерий того «гамбургского счета», на который мы с вами ориентируемся. В «Гамбурге» ведь побеждает тот, кто динамичнее, живее. «Живым и только, живым и только до конца», – тысячу раз повторяем мы с вами, не вдумываясь в эти слова, не переживая их смысл заново. А ведь это формула высшей цели искусства, цели, для осуществления которой годятся разные средства. Можно выйти за пределы письменной формы и подключить к тексту энергию голоса, музыки, актерской игры и авторской театральной режиссуры. Можно ввести в поэзию уличное просторечие. Можно впустить в нее толпу бесцеремонных и неизящных персонажей с их негладкими речами и судьбами. Можно взять на себя изрядную долю их ошибок и прегрешений. Все можно – чтобы быть живым. И в этом – творческая правота Высоцкого.

– Не знаю. Надо все-таки еще послушать, почитать, подумать.

– Вот именно. О том и речь.

Открытие памятника было назначено на четыре, но Сергей Борисов появился у Петровских Ворот в три – и правильно сделал: тут же за его спиной милиция сомкнула два металлических барьера. Кто не успел, тот опоздал, а люди предусмотрительные могут теперь с довольно близкого расстояния рассматривать главных участников. За спиной слышатся негромкие комментарии: «Это Нина Максимовна, там вот – сын Никита, а рядом с Семеном Владимировичем – Иза Константиновна, первая жена, из Нижнего Тагила приехала. Хорошо сохранилась». Никто не суетится, не нервничает, кроме нескольких припозднившихся журналистов, амбициозно тычущих хмурым милиционерам свои удостоверения.

Вот бородатый Хмельницкий громогласно, с почти «высоцкой» хрипотцой открывает действо: «Люди добрые!» Обращение уместное, поскольку вполне применимо к большинству собравшихся. Довольно искреннюю речь произносит мэр Лужков, цитируя ставшие сегодня чрезвычайно актуальными строки Высоцкого. Рядом с Сергеем стоит высокий длинноволосый скандинав богемного вида, с гитарой в футляре, а его русский спутник пересказывает ему по-английски речь градоначальника:

– Vysotsky had always told the truth. Only once he has made a mistake when he said in one of his songs: «They will never build my monument in a square somewhere near Petrovskiye Vorota». (Высоцкий всегда говорил правду. Только раз он ошибся, когда сказал в одной из своих песен: «Не поставят мне памятник в сквере где-нибудь у Петровских Ворот».)

– But it wasn’t a mistake, – возражает иностранец. – It seems to me that Vysotsky in such ironical way had expressed his serious will to have this monument. He did want it and he has got it. (Но это не было ошибкой. Мне кажется, что Высоцкий таким ироническим способом выразил свое серьезное желание иметь этот памятник. Он хотел этого и получил это.)

– Yes, you are very near to his own words. There was some kind of a questionnaire in the theatre and answering a point «Do you want to be great, and why?» Vysotsky wrote: «Хочу и буду» – «I want to and I shall». (Да, здесь вы близки к его собственным словам. Была в театре своеобразная анкета, и, отвечая на вопрос: «Хочешь ли ты быть великим и почему?», Высоцкий написал: «Хочу и буду».)

– Well, how it sounds in Russian?.. «Khatchoo i boodoo»? I’ll try to remember it. (Как это звучит по-русски? «Хочу и буду»? Постараюсь запомнить.)

Памятник, с которого сегодня сдернули белый саван, конечно, небезупречен. Кое-кто уже дает на него отрицательные устные рецензии. Дескать, эта крестообразная, христообразная поза в сочетании с гитарой за спиной смотрится довольно неестественно. Слишком приземленно – в буквальном смысле слова, недостает какого-то постамента, пьедестала. Будет ли Высоцкий заметен людям, шагающим по Петровке в сторону Каретного Ряда?

Вот так мы всегда ко всему придираемся – вместо того, чтобы по-праздничному порадоваться за того, кто сегодня «кажется, чего-то удостоен, награжден и назван молодцом». Вот скандинав, тот даже не понимает, что за претензии могут быть к монументу: «I like it» (Мне нравится). И продолжает с любопытством расспрашивать москвича об участниках торжественной акции. Сергей слушает ответы вместе с ним:

– The tall man in a long black raincoat is Yevtushenko and that one with a shawl round his neck is Voznesensky. Both of them are very famous poets. (Этот человек в длинном черном плаще – Евтушенко, а тот в шейном платке – Вознесенский. Они оба очень знаменитые поэты.)

– Oh yes, I have heard their names but, truly, I’ve never read any of their works. But why are they so mournful? Their friend has died already fifteen years ago and today there is not a funeral here but a feast… (Да, я слышал их имена, но, по правде говоря, не читал их произведений. Но почему они так печальны? Их друг умер пятнадцать лет назад, и сегодня не похороны, а праздник…)