Олег Михайлов - Суворов

После учений Суворов по обыкновению собрал солдат для короткой беседы. Суздальцы так тесно обступили его казачью лошадку, что она не могла повернуть морды.

— В деле, хотя бы весьма скоро заряжать, скоро стрелять отнюдь не надлежит! — строго сказал он.

— Пуля виноватого найдет, господин полковник, — пробовал вступиться за своих мушкетеров Набоков.

— Сие могло быть в нашем прежнем нерегулярстве, — молниеносно обернувшись к капитану, отрезал Суворов, — когда мы по-татарскому сражались, куча против кучи! Задние не имели места целить дулы, вверх пускали беглый огонь!

Он нашел взглядом отличившегося солдата:

— Как звать, братец?

— Климов, ваше высокоблагородие.

— Искусен ты в огневом деле. Думаю, что и штычком русским владеешь не хуже…

— Штыковому бою обучен совершенно, — отозвался Набоков.

— Чудо-богатырь! Эдакими-то ручищами и толь быстро и сноровисто фузею зарядил…

— И, вашескородие, — ответил Суворову курносый и румяный солдатик, — что фузея! Наш Климов вошь на г… убьет и рук не замарает!

По толпе прошел хохот.

— Капитан Набоков, — переждав смех, сказал Суворов, — и как же такой чудо-богатырь по сию пору в капралы не представлен? Поздравляю, господин капрал! — И медленно выехал из толпы.

Пятилетнее командование Суздальским полком в мирных условиях позволило Суворову со всей страстностью и целеустремленностью его натуры отдаться преобразовательской деятельности. Нижние чины видели в своем полковом командире не только начальника строгого и требовательного, но и непрестанно заботящегося об «успокоении и удовольствии» солдата, о его «целости», в чем, по выражению Петра I, «все воинское дело состоит». Авторитет полковника зиждился на его безукоризненном, образцовом поведении, несении всех воинских тягот, хозяйственности, бережливости и кристальной честности.

При преемниках Петра полковые командиры часто употребляли солдат на свои личные нужды, не стеснялись пользоваться и казной. Их жалованье равнялось семистам — восьмистам рублям, а доход — пятнадцати — двадцати тысячам. Екатерина II раз так ответила чиновнику, ходатайствовавшему перед нею за одного бедного офицера: «Он сам виноват, что беден: ведь он долго командовал полком». Таким образом, воровство было разрешено, а честность считалась чуть не глупостью. Унаследовавший от отца сугубую бережливость, Суворов всю до копейки экономию употреблял на дальнейшее благоустройство полка.

Посетивший Новую Ладогу в 1766 году губернатор Сиверс нашел уже образцовое полковое хозяйство — выстроенные школы, церковь, конюшни, разведенный на бесплодной песчаной почве сад. В одной из школ имелось даже некое подобие сцены, на которой к приезду губернатора ладожские кадеты разыграли специально поставленную пьесу.

Умный и честолюбивый, предельно волевой и всесторонне образованный, всецело отдающий себя службе, Суворов, следуя заветам Петра, готовил подчиненных исключительно для военного времени: «Надлежит непрестанно тому обучать, как в бою поступать». Огневые испытания для суздальцев были близки: в 1768 году начались военные действия против польских конфедератов и турок.

Возведенный 22 сентября того же года в чин бригадира, Суворов стремился туда, где, по его собственным словам, «будет построже и поотличнее война», то есть на турецкий фронт. Ради этого он был готов даже расстаться со своим полком. Таков смысл его письма А. И. Набокову от 15 декабря 1768 года. 9 января следующего года он вновь повторил свою просьбу Андрею Ивановичу. Могущественный еще недавно покровитель, отец мало чем мог ему теперь пособить. Как раз в 1768 году он выходит в отставку с сохранением полного содержания и переезжает в Москву, где покупает дом в Земляном городе, вблизи Никитских ворот.

Вопреки его собственным желаниям Суворов был вызван в Польшу. В ноябре 1768 года он получил приказ о немедленном выступлении в Смоленск. Новоиспеченный бригадир устремился в поход с такой поспешностью, что даже не успел отдать распоряжений об оставшемся в Новой Ладоге полковом имуществе и посылал указания с дороги. Предстояло пройти восемьсот шестьдесят девять верст, в самое дурное осеннее время, болотистою стороною, по бездорожью, в грязь и распутицу. Но Суворов не был бы Суворовым, если бы не обратил все эти неблагоприятные условия себе на пользу.

До сих пор его марши не превышали ста пятидесяти верст; самым длинным был поход из Новой Ладоги до Красного Села и обратно. Представлялся случай проверить солдат в трудном деле. Посадив полк «на колеса», бригадир привел его в Смоленск ровно через месяц: за тридцать переходов захворало лишь шестеро и пропал один.

Россия вступала в полосу новых войн, которые должны были окончательно решить ее значение как великой державы в Европе и Азии. Суворову, состоявшему в скромном воинском звании бригадира, предстояло сыграть в этих кампаниях роль самую выдающуюся.

Пасхальный стол полномочного министра Екатерины при варшавском дворе князя Николая Васильевича Репнина ломился от яств. За ним сидело не менее ста вадцати человек.

Хозяин, потомок знатнейшей в России фамилии, ведущей начало от великого князя Владимира, был внуком петровского фельдмаршала Аникиты Ивановича Репнина и племянником екатерининского вельможи Никиты Панина.

Поклонник масонов и сугубый мистик, он придавал числам особливый смысл. Все на столе должно было служить каким-либо символом: четыре кабана, нашпигованные поросятами, ветчиной и колбасами, соответствовали четырем временам года; двенадцать начиненных дичью зубров означали число месяцев; триста шестьдесят пять ромовых баб и столько же куличей, мазурок, жмудских пирогов и украшенных фруктами лепешек указывали на количество дней в году. Не позабыты были и вина: на столе стояло четыре стопы, двенадцать кубков, пятьдесят два бочонка итальянского, кипрского, испанского и триста шестьдесят пять бутылок венгерского; дворне было послано восемь тысяч семьсот шестьдесят кварт меду, по числу часов в году.

Среди однообразно зеленых генеральских и офицерских мундиров выделялись, как цветы на лужайке, яркие женские наряды — розовые, голубые, белые, алые; пышные прически были украшены шелковыми бантами, страусиным пером, целыми сооружениями из шиньонов с бриллиантами и жемчугом. Казалось, во дворце князя, дававшего прощальный обед перед отъездом в Россию, расцвел маленький Париж. Лишь более внимательный взгляд мог выделить в этой ослепительной веренице драгоценных причесок, хорошеньких лиц, роскошных туалетов голубоглазую красавицу, сидевшую подле Репнина, — его фаворитку Изабеллу Чарторижскую.