Норберт Фрид - Картотека живых

- Не надо мне никаких подачек, я получаю еду, как все, - проворчал Гонза. - Приходи ко мне в барак. А пока подождешь!

Ему было приятно нагрубить писарю и чувствовать при этом молчаливое одобрение соседей. "Ай да он! - говорили стоявшие в очереди. - Проминент к нему подмазывается, а он хоть бы что".

- Дай мне хотя бы письмо, если оно у тебя есть, - скромно попросил Зденек.

Гонза неохотно сунул руку в карман.

- Не знаю, сможешь ли ты прочитать его. Когда нас обыскивали и отбирали уголь, мне пришлось сунуть эту бумажку в рот.

Зденек сжал в руке влажный листок.

- Спасибо. Так, значит, в бараке.

И он побежал, ему не терпелось прочитать письмо брата. Но прежде нужно было заскочить к Оскару.

Около лазарета толклись люди и лежали новые больные, которых товарищи принесли на плечах. В больничных бараках не хватало мест, и приходилось ждать, пока тотенкоманда унесет последних мертвецов. Похоже было, что за их места вот-вот начнется настоящая драка.

- Господин шеф! - раздался голос за спиной Зденека, и кто-то потянул его за полу. - Я тут принес порцию говядины под красным соусом, но никто ее не берет...

- А-а, Франтишек! - Зденек узнал старого кельнера из своего барака. Что ты принес?

- Да вот, куснула меня у Молля машина. Я там занимался тем же, чем князь Сватоплук{23}, - сгибал прутья. Для железобетона, знаешь?

И Франта сунул под нос Зденеку свою правую руку, обмотанную окровавленным куском бумаги.

- Пальцы?

- Два - в кашу, остальным тоже досталось. Теперь мне уже не носить подносы.

- Зденек взял его под руку и повел к дверям лазарета.

- Туда - нет! - упирался Франта. - Оттуда нас только что выгнали палкой.

- Пойдем! - сказал Зденек и толкнул дверь ногой. В лазарете был только новый дантист. Узнав писаря, он спрятал палку за спину.

- Почему ты дерешься? - накинулся на него Зденек. - Этому человеку срочно нужна медицинская помощь.

- Во-первых, я никого не бил, - защищался тот. - А во-вторых, это не по моей специальности.

- Вздор! Я тоже делаю вещи, о которых до лагеря представления не имел. Почему ты не помогаешь в лазарете?

- Старший врач не велел мне ходить в бараки, потому что я не болел тифом...

- Что-о?

Дантист спохватился, что разболтал секрет.

- Ничего... Старший врач распорядился... велел мне...

- Ты сказал - тиф, я хорошо слышал. Значит, у нас сыпняк?

- Нет! - соврал дантист.

Зденек не стал спорить.

- Быстренько перевяжи руку товарищу, это моя личная просьба.

- Охотно. А ты, писарь, забудь о том, что я сказал. Я...

- За дело, за дело!

Пока врач разматывал бумажный бинт и осматривал раны Франтишека, Зденек сел за стол Оскара и разложил на нем письмо брата. Вот так разочарование: это не почерк Ирки! Напряженное любопытство Зденека разом сменилось страхом: что в этом письме? Значит, Ирка уже не может писать и диктовал кому-то...

Зденеку вдруг вспомнился почерк Ирки. Ах, этот неровный, безобразнейший почерк! Зденек смотрел на письмо и, вместо того чтобы читать, задумался о каких-то давних временах и даже улыбнулся, вспомнив воркотню матери. Она гордилась своим непревзойденным почерком, - как четко она выводила основные и волосные линии каждой буквы! И как она огорчалась, что ни один из сыновей не унаследовал ее каллиграфического таланта. Даже у ее любимчика Зденека не было красивого почерка, он писал, как выражался отец, "галантным почерком", этаким разборчивым, округлым, деловитым - без характерности, которой гордился сам папаша, без каллиграфии, которой отличался почерк матери. Но, боже мой, как назвать закорючки нашего Ирки? Буквы вкривь и вкось, разномастные, несоразмерные... А ведь до чего умный был парнишка! Содержание того, что он писал, было ясно, точно, доходчиво... но что за почерк! А тетрадки! Жирные пятна, кляксы, ослиные уши. Зденек тоже не отличался особенной аккуратностью, но все же красивые синие обложки для тетрадок, которые они получали от отца перед началом занятий, сохранялись у Зденека до конца учебного года. У Ирки они были в лохмотьях уже к концу первого семестра. Мамаша горевала, а папаша качал головой. И что из тебя будет, несчастный? Ногти у тебя в чернилах, шея... э-э, ты сегодня опять не мыл шею?

С нежностью и мучительным беспокойством Зденек наклонился над столом и заставил себя прочитать записку на влажной бумаге, которую чужая рука написала карандашом.

"Дорогой брат, твоя записка и подарок меня очень обрадовали. Я чувствую себя не очень хорошо, но, наверное, еще выдержу. То, что ты сообщаешь о маме, я уже знаю. Здесь есть кое-кто из знакомых, они мне многое рассказывали и хвалили тебя. Говорят, ты в Терезине был молодцом, я рад этому. Продолжай в том же духе, держись, давай о себе знать. Твердо надеюсь, что еще увижу тебя. И Прагу тоже. А больше всего меня радует дядя Пепик{24}. Привет!

Иранек".

Зденек поднес письмо поближе к глазам. Буквы подписи шли вкривь и вкось, их явно писал сам Ирка! И подписался он своей старой комсомольской кличкой, это тоже не случайно: ведь они вместе состояли в комсомоле. Намек на Сталина тоже свидетельствовал о том, что письмо было не только от брата к брату, но и от товарища к товарищу. "Говорят, ты в Терезине был молодцом, я рад этому"...

Зденек сунул письмо в карман и повернулся к врачу, склонившемуся над изувеченной рукой Франты.

- Мне нужно идти, доктор. Передай Оокару, что после десяти я приду с арбейтдинстом Фредо. А этого пациента по возможности поместите в лазарет. Он хороший парень и из моего барака.

* * *

В кухне шла генеральная уборка, в ней участвовало уже не только двенадцать девушек, как в ту роковую ночь. "Татарка" Като и другие не угодные Юлишке девушки после одного дня на внешних работах были возвращены в кухню. Они обнаружили, что их капо стала еще хуже, чем была. С того вечера, когда она провела часы воздушной тревоги на койке Лейтхольда, правда, в одиночестве, - Юлишка держалась так, словно и на самом деле стала супругой эсэсовца, а кухня - ее собственной вотчиной. Сама не понимая почему, она очень легко вживалась в новую роль. Может быть, потому, что у них дома была когда-то сходная ситуация. Отец, замкнутый, застенчивый, слабохарактерный человек, по годам намного старше матери, держался так, словно он все время извинялся за свое существование на свете. Бразды правления фабричкой взяла в свои руки его супруга. Эта пышная, привычно кокетничающая красотка верховодила всем, сохраняя видимость полной преданности мужу. Ей нравилось управлять, работать, распоряжаться, и вместе с тем она считала себя жертвой. Разве она не губит нервы, молодость и красоту ради того, чтобы обеспечить себя и дочь и поддерживать весь этот опротивевший, но необходимый "приличный образ жизни"?

"Ужасная жизнь! - жаловалась она иногда маленькой Юлишке. - Но как бы мы иначе жили?"