Илья Бражнин - Недавние были

Но из всего написанного им мне всё же больше другого по душе «Жила-была сёмужка». Автор называет эту свою вещь северной былью, хотя с большим, казалось бы, основанием её можно назвать сказкой.

Однако, позвольте, как же так: и быль и сказка. Может ли такое быть? По-моему, может. Быль (жизненный опыт), ставшая сказкой, то есть явлением искусства, и сказка, проделавшая обратный путь от искусства к воплощённому в ней жизненному опыту - мне эти обращения одного ряда явлений в другой кажутся естественными и правомерными. Сам Абрамов очень убедительно утверждает эту правомерность в обеих её ипостасях.

Есть у Фёдора Абрамова такой рассказ - «В Питер за сарафаном». Автор сидит в избе одной из пинежских деревень. Он пришёл к хозяину этой избы, чтобы записать от него воспоминания о гражданской войне на Пинеге. В избу вошла соседка Филипьевна - «маленькая ветхозаветная старушка». Из дальнейшего разговора, завязавшегося между всеми присутствующими, автор узнал от хозяйки избы Марьи Петровны, что Филипьевне в дореволюционное время довелось сходить от Пинеги в Петербург пешком…

«Я перевёл взгляд на Марью Петровну, - рассказывает дальше автор, - затем снова посмотрел на старушку. Да не морочат ли они меня? Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до Вологды… Свыше полутора тысяч километров! И вот такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими ногами… Но ещё больше удивился я, когда услышал, что старушка ходила в Питер - за чем бы вы думали? - за сарафаном…»

Автор с помощью хозяйки избы уговаривает Филипьевну рассказать об этом хождении в Питер. Вслед за этим следует рассказ самой Филипьевны - рассказ безыскусственный и трогательный. Начинается он с того, как бедная, обтрёпанная четырнадцатилетняя девчушка Олька увидела однажды у дочери богатея Марьюшки присланный ей жившим в Питере братом сарафан. «И такой баской сарафан прислал сестре - я дыхнуть не могу. Алый, с цветами лазоревыми - как теперь вижу…»

В ближайший крестьянский праздник подружки-подростки «вышли впервой на взрослое игрище». Некрасивая Марьюшка, надевшая свой цветастый петербургский сарафан, «нарасхват пошла», а на бедную Ольку в ее застиранном старом «синяке» никто из парней и смотреть не хотел.

«Бедно мне стало, - говорит Филипьевна, дойдя в своих воспоминаниях до этого места. - Вот и думаю: мне бы такой сарафан! - боюсь в девках засидеться. А откуда такой сарафан возьмёшь? Житьё-то у родителей не богато. Братьев нет. Вижу, самой смекать надо. А где? Куда девку-малолетку возьмут? Ни в лес, ни в работницы. Да и сарафан-то питерский мутит голову. У иных девок тоже сарафаны, да не питерские - дак робята-то не так кидаются. Ну и порешила: пойду в Питер за сарафаном…»

Дальше Филипьевна подробно пересказывает все свои мытарства, все приключения своего горького полуторатысячевёрстного хождения морозной зимой с рублём медными деньгами в кармане, данным на дорогу отцом. Рассказ этот о путешествии бедной девчонки в Питер за сарафаном - самая доподлинная быль. Но в то же время он смахивает на фантастическое путешествие верхом на чёрте в Петербург за царскими черевичками для Оксаны, которое совершил кузнец Вакула в гоголевской «Ночи перед рождеством».

В сущности говоря, Фёдор Абрамов идёт тем же, что и Гоголь, путём и, искусно замешивая вымысел на сущем, творит одновременно и быль и сказку. И где кончается одно и начинается другое, не всегда и разберёшь. Да и так ли уж это важно? Не важней ли чувства, какие вызывает повествование?

Сейчас Абрамов живёт в Ленинграде, и даже в одном со мной доме. Я рад такому доброму соседству. А Фёдор Александрович и в самом деле добрый сосед. Вот недавно подарил мне свой только что вышедший после журнальной публикации отдельной книгой роман «Две зимы и три лета».

Живя в Ленинграде и став истым ленинградцем, Абрамов не перестал быть пинежанином. Каждое лето наведывается он на родную Пинегу. А зимой Пинега сама к нему приходит маленькими пакетами «Пинежской правды».

Говорят, северные земли скудны. Не верьте. Неправда. Богат Север. И всечасно родит людей, богатых душой и богатых талантом, что в общем одно и то же.

И сегодня живут и работают в Архангельске отличные писатели, среди которых первым я с уважением и приязнью назвал бы Евгения Коковина - автора широко известной и в нашей стране и по многим иноязычным переводам за её рубежами трилогии «Дети моря», повестей «Вожак санитарной упряжки», «Динь-Даг», «Белое крыло» и многих других книг, любимых читателями. Но о Евгении Коковине и других сегодняшних писателях Архангельска надо говорить особо и подробно, что я с удовольствием однажды и сделаю.

Первое публичное выступление молодого поэта Дмитрия Ершова со своими стихами было не слишком удачным. Состоялось оно в январе 1919 года, сразу после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Им и посвящено было стихотворение, с которым автор решил выступить перед публикой. «Читал я его на митинге в деревне, - вспоминает Дмитрий Ершов в одной из своих книг, - докладчику крестьяне дружно аплодировали, а по поводу моего, непривычного для деревенских слушателей, выступления угрюмый бородач сказал так, что все услышали: «И этому хлопать будем?»

Но, как сообщает сам Ершов, «рукоплесканий не последовало». Заключая это чистосердечное признание, Ершов с очевидным, хотя и неслышным нам вздохом добавляет: «Я сразу поспешил ретироваться…» И тут же упрямо решительное: «Но стихи писать продолжал».

Впрочем, стихи скоро пришлось на время оставить и, отложив перо в сторону, взять в руки винтовку. Дмитрий Ершов уходит добровольцем в Красную Армию и отправляется на Восточный фронт.

Вот как впоследствии он описал свой отъезд на Восточный фронт в стихотворении «Мать»:

Ревела старая,

ревмя ревела:

- Али на это

я вас родила?

Али расстаться

вот так хотела,

Чтобы последней

сойти в могилу?

И причитала навзрыд, тоскливо:

- На свете есть ли

тебя милее?

Ты мой хороший,

ты мой красивой!

Меня -

старуху -

кто пожалеет?…

Когда же поезд пришел к перрону,

Спросила,

словно

с ножом в гортани-

- И брата станешь?

- Нет, мать, не трону…

Затем добавил:

- Как., он… не станет…

И вся забилась, и, как в припадке,

На мне, казалось,

застыть решилась.

- Вот так-то,

так-то

вы все… о матке…

И сразу

молча

к ногам свалилась.

…Когда, прощально платком махая,

Смотрел я из окна купе,

Она вдогонку:

- Жду… жду письма я!

Потом:

- Холодной воды… не пей!

Этому стихотворению предшествовали следующие авторские строки: «О матери моей, Прасковье Ивановне, провожавшей меня в 1919 году на Восточный фронт, где я мог встретиться, как с противником, с родным братом, жившим в Сибири». А прочитал их автор в помещении архангельского Пролеткульта в 1921 году. Я не знаю, встретился ли автор «Матери» с братом на Восточном фронте, но оттуда попал уже на Северный.