Илья Бражнин - Недавние были

Не ограничиваясь своим личным опытом, сошлюсь, к случаю, ещё на двух весьма солидных свидетелей. В своей «Краткой истории о городе Архангельском» Василий Крестинин так рассказывает о шторме, разыгравшемся на Северной Двине шестого сентября 1699 года: «Страшная буря стоящие под городом корабли срывает с якорей и заносит на берег, и причиняет разбитием барок, лодей и дощаников великие убытки торгующим».

У Бориса Шергина - знатока и певца русского Севера, есть такое свидетельство свирепого своенравия красавицы Двины: «От месяца сентября возьмутся с моря озябные ветры… Холодные ветры приходят из силы в силу. Не то что в море, а на реке Двине такой разгуляется взводень, что карбаса с людьми пружит и суда морские у пристаней с якоря рвёт. Помню, на моих было глазах: такая у города погодушка расходилась, ажно пристани деревянные по островам разбросало и лесу от заводов многие тысячи брёвен в море унесло».

Большая вода Северной Двины опасна чертовски, но и чертовски хороша. Серьёзная река - Северная Двина. Неповторимая река. Она была купелью моего детства и моей юности.

Архангельск девятисотых годов жил лесом и треской. Треску привозили снизу, через морские ворота, на маленьких тресковых шхунах или в трюмах больших пароходов Мурманского пароходства.

Лес шёл с верховьев Северной Двины. Огромная полноводная красавица-река несла к городу караваны плотов. Здесь они кончали свой долгий неспешный путь. Их ставили на прикол вплотную к берегу, после чего начиналась выкатка леса на берег. Делалось это так. Плоты развязывали и разбирали баграми по бревну. От кромки воды на берег и по берегу до каждого из штабелей леса прокладывали две прямых линии из брёвен, отстоящие одна от другой сажени на две. По образовавшимся рельсам-каткам вытаскивали брёвна на берег к штабелям. На вывозке брёвен к каждому штабелю работали две лошади, управляемые двумя коногонами. Упряжка рабочей лошади была до крайности проста. Она состояла из хомута и привязанной к нему длинной верёвки. К свободному концу верёвки прикреплялся большой железный крюк. Этот крюк коногон одним ловким взмахом всаживал в торец бревна. Второй коногон проделывал то же самое по другую сторону катков. Потом коногоны ударяли в кнуты, и лошади, натянув верёвки, волокли бревно на берег, к штабелям. По мере того, как штабель рос, втаскивать брёвна наверх становилось всё труднее. Впрочем, и по низу тащить огромные сырые, неокорённые бревна было непросто. Я достаточно нагляделся на работу коногонов и лошадей. Как ни был я мал в то время, я все же понимал, сколь тяжел и надсаден их труд.

Это на целую жизнь засело в памяти. Вот почему и сейчас, более чем шестьдесят лет спустя, мне ясно видится, как низкорослые лохматые лошадёнки с выпирающими на боках рёбрами, натуживаясь и в такт мелким шажкам поматывая головами, тянут огромные брёвна. Они с трудом выдирают дрожащие ноги из вязкой зелёной глины. Рядом бредут коногоны, и им приходится не легче, чем лошадям. Закатав штаны, они вместе с брёвнами волокут к штабелю на ногах по крайней мере по полпуда глины. И чем дальше, тем больше её налипает. С громким чавканьем коногоны вытягивают ноги из липкого месива, потом с трудом всаживают в него и снова с натугой вытаскивают. Они задыхются и обливаются потом, проклиная и брёвна, и лошадей, и себя, и весь остальной свет, особенно эту проклятую глину.

В обед коногоны купались, шумно кидаясь с плотов в тёмную воду. Потом кто-нибудь приносил из казёнки шкалик водки, и все садились на бревна перекусить.

Случалось, они пели, и песня была тягучей и надсадной, точно и она тоже брела с ними вместе по липучей, вязкой глине.

Летом я целые дни пропадал на реке, пристав к шумной ватаге таких же, как я, огольцов. Мы купались по десять раз на дню, ныряли под плоты, обследовали лодки, стоявшие под высокосвайными пристанями, собирали ракушки и мелкие камешки для рогаток.

Занятый всеми этими многосложными делами, я не очень внимательно прислушивался к надсадным песням коногонов, день-деньской копошившихся в зелёной глине. И всё же эти песни вошли в мою жизнь: ведь я слышал их и в восемь, и в девять, и в десять лет, и позже.

В двадцать три года случилось со мной одно примечательное событие, также связанное с песнями. Хотя и на этот раз дело происходило в Архангельске, но теперь я сидел уже не на плотах, а в партере городского театра, и пели песни не коногоны.

Пела сказительница Марья Дмитриевна Кривополенова. Её только недавно вывезла с далёкой Пинеги Ольга Озаровская, кочевавшая по глухим углам огромной - в три-четыре европейских государства - Архангельской губернии и очень много сделавшая для того, чтобы стали общенародным достоянием драгоценные песенные и сказочные клады русского Севера.

Как и где разыскала Озаровская Марью Дмитриевну, и как судьба свела их? Сама Озаровская в своей книге «Бабушкины старины» рассказывает об этом так: «Давным-давно в деревне Усть-Ежуга, при впадении реки Ежуги в Пинегу, стояла маленькая чёрная избушка. В ней семь голодных ртов… мать - работница неустанная, а с ней четверо ребятишек, да старая бабка, да огромный столетний дед… Мать оставит ребятишек в избе, уйдёт на работу, а дед с ними… Дед в молодости ходил по Зимним Кедам, бил морского зверя; оттуда вынес свои старины… И ребятишки пристают.

- Дедушко! Спой старину. Дедушко! Спой былину…

И «внялась» в эти старины одна крошечная Машутка, всё упомнила и пронесла сквозь скудную, тяжёлую жизнь… С десяти лет пришлось побираться, «ходить по кусочкам»… Пришли годы - выдали Машу замуж в деревню Шотогорку… муж пил, и на руку нечист был, и бродяжить любил… Дети умирали, мужа убили бродяги на дороге, осталась одна дочь.

Дочь вышла замуж в деревню Веегоры тоже бедно… И на старости лет с корзинкой в руках крошечная сморщенная Марьюшка бегает по деревням, собирает кусочки… Ночует где бог приведёт… И так до семидесяти двух лет, до чуда встречи с Московкой».

Московкой этой и была Ольга Озаровская. А встреча случилась летом 1915 года в деревне Великий Двор, в доме Прасковьи Андреевны Олькиной, которая, кстати, жива и сейчас и, хотя перебралась к дочери в Кировск, каждое лето приезжает в родную Пинегу. О встрече своей с Кривополеновой в Великом Дворе Озаровская рассказывает дальше: «Есть примета на Севере: если съешь у нищего от трёх кусков, будет тебе счастье.

Старая нищенка Марья Дмитриевна Кривополенова так сердечно угощала меня тёплыми, только что поданными в городе шанежками, что я незаметно для себя съела заветные три куска. И вышло счастье. Для нас обеих.

Нельзя было не полюбить бабушку с первой встречи. А когда рассыпала она перед нами свой старинный словесный жемчуг, ясно увидели мы, что перед нами настоящая артистка.