Валентин Гагарин - Мой брат Юрий

Кто-то из мальчишек вырвал из тетради листок, быстро соорудил «голубя» и швырнул в окно. Подхваченный волной теплого воздуха, «голубь» резко взмыл вверх, перелетел улицу и застрял в ветвях черемухи, в палисаднике напротив.

Выдумка пришлась ребятам по душе. И вот уже зашуршали тетради, явственней стал треск выдираемых из них листов, цветные обложки пошли в дело, и целые эскадрильи бумажных самолетиков — синих, розовых, красных — взмыли в воздух из окон второго этажа.

Мальчишки свесили головы с подоконников, ревниво — каждый за своим и за чужим одновременно — следили за самолетиками.

— Во мой парит!

— А мой-то, мой!.. Во-он куда полетел...

— Заливай! Твой кувыркнулся...

— Не кувыркнулся, а «бочку» сделал.

— Понимал бы ты: «бочку»...

— По шее хочешь? Так я могу.

— Отзынь, не то так врежу!

— А у моего центр тяжести лучше. Я гвоздь в

нос ему воткнул...

По мостовой шел старичок: серый парусиновый костюм, соломенная шляпа, очки в проволочной оправе на горбатом носу. И еще — черная бородка клинышком.

Заслышав ребячий гомон, старичок поднял голову вверх, улыбнулся, помахал ученикам рукой.

Тут-то и случилось непоправимое: самолет, выброшенный из окна последним,— великолепный оранжевый самолет из тетрадочной обложки, со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях,— прочертив в воздухе плавную дугу, стремительно пошел на снижение и спикировал прямо на старичка. Задел шляпу, очки, и очки упали на мостовую. Звякнуло стекло. Старичок нагнулся, шаря по мостовой руками.

Ребят от окон как ветром сдуло.

— Ой, он в школу идет! — пискнул испуганный девчоночий голос.

Когда в класс вошел учитель физики Лев Михайлович Беспалов, а следом за ним бочком протиснулся в дверь старичок в парусиновом костюме, ученики, приветствуя их, поднялись без обычного шума.

— Садитесь,— разрешил Лев Михайлович.

Сели не дыша.

— Кто это сделал?

Беспалов положил на край стола великолепный оранжевый самолет — тот самый со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях, но ребята как будто ничего не замечали: каждый сосредоточенно рассматривал крышку своего стола.

— Кто обидел пожилого человека? — повторил Лев Михайлович.

Класс молчал.

Старичок растерянно вертел в руках шляпу. Очки по-прежнему сидели на его горбатом носу, но одного стекла в них недоставало.

Беспалов прошелся из угла в угол, взял со стола оранжевый самолет, повертел его в руках.

— Вот что, ребята. Наказывать я вас не буду — через сорок пять минут начинаются ваши каникулы. Оставлять вас без обеда, вызывать родителей теперь уже бесполезно. Но вот рассоримся мы с вами, судя по всему, на целое лето.

Класс шумно вздохнул.

Шли минуты урока, но урок, по сути, не начинался.

И тут из-за стола в среднем ряду поднялся невысокий русоголовый мальчуган. Сосед отчаянно дергал его за штанину: сядь, мол, чудак! — но мальчуган обреченно отмахнулся.

— Лев Михайлович,— сказал он,— не надо со всеми ссориться: класс невиноват.— И повернулся к старичку: — Это я сделал. Простите меня, пожалуйста.

Старичок прицелился в него уцелевшим стеклышком очков, пытаясь лучше рассмотреть виновника беды.

— Я не с умыслом — по нечаянности вышло,— повторил мальчуган.

Класс ждал. Старичок неопределенно пожал плечами, и вдруг добрая улыбка тронула его сухие губы, и тотчас она, эта улыбка, отразилась на лицах учеников.

— Честное признание снимает с тебя вину, мой юный друг,— изрек он с витиеватой старомодностью.— Я не в обиде. Да-с, не в обиде, на таких мужественных ребят нельзя держать сердца.— Пожилой человек обращался уже к учителю:— Сам кончил гимназию, как же-с, как же-с, тоже шалил, бывало. Возраст, ничего не поделаешь. Простим ребят, да-да, простим.

Лев Михайлович как-то некстати кивнул головой.

Все вздохнули снова, на этот раз шумно и с облегчением, и тут же увидели в руках у Беспалова оранжевый самолет.

— Всякое увлечение хорошо, однако иногда и меру надо знать,— укорил ребят Беспалов. И откровенно признался: — А я уже было подумал, что разругаюсь с вами на целое лето. Нехорошо вышло бы... Договорились же строить летом настоящие модели...

В недавнем прошлом боевой летчик, участник Великой Отечественной войны, Беспалов хорошо понимал, что это такое — ребячья страсть к авиации. Сам когда-то, в довоенные еще годы, начинал в аэроклубе. Он и подогревал ее постоянно, эту страсть, организовав в школе кружок по авиамоделизму.

— А сейчас продолжим урок.

— Извините-с!.. Еще минутку.

Старичок в парусиновом костюме, прежде чем покинуть класс, снова всмотрелся в мальчугана — тот все еще стоял за столом. Осведомился:

— Как зовут тебя, мальчик?

— Юра Гагарин.

История эта, приключившаяся с Юрой, стала известна в семье в тот же день. Когда вечером собрались ужинать, сестра Зоя спросила:

— Что, Юра, страшновато было каяться-то?

— Еще как страшно! — улыбнулся с хитринкой Юра.— Зато старичок очень добрый попался. Он, по-моему, сам робел не меньше нас.

...Сейчас, когда так много времени прошло с тех дней, пытаешься вспомнить все, что имеет какое-то отношение к детству Юры, к юношеским его годам. Что-то очень цепко, неизгладимо хранится в памяти. Что-то утрачено, потеряно и, однако, не насовсем. Каждая поездка в Гжатск (теперь город Гагарин) или на место родового нашего «корня» — в село Клушино, нечаянная или обговоренная заранее встреча с друзьями собственной юности, с друзьями детства и юности брата, с людьми, близко знавшими его, тонким лучиком высветят вдруг что-нибудь полузабытое, нечеткое, не имевшее прежде определенной формы. И начинает работать механизм памяти. Извлекаются из неведомо каких тайников картины событий — тех самых, над которыми порой и не задумался бы.

Вот так и рождалась эта книга. И начать ее хотелось именно с этой картины — со старичка в парусиновом костюме, с оранжевого самолета из обложек ученической тетради.

Почему именно с этой, постараюсь сказать чуть позже.

Вечером, запоздно уже, я сказал

маме:

— Завтра пойду в лес. За елкой.

Мама только что вернулась с фермы, раздевалась у порога. За окнами недвижно стояла густая темень. Семилинейная лампа, подвешенная к потолку на проволочном крючке, ярко высвечивала стены избы, беленый угол просторной русской печки, стол, за которым Зоя готовила уроки.