Валентин Гагарин - Мой брат Юрий

— Вот и все,— закончил он.

Вот и все! А мы-то думали — от Москвы немцев погнали...

— Как вас зовут? — спросил я.

Он качнул головой, и мы поняли: об этом не надо.

Губы у него бескровные, белые почти, волосы светлые и мягкие, как лен, и глаза голубые.

— Дядя,— тормошнул его Юра.— Слышишь, дядя? Немцы у нас в селе, днем тебе туда нельзя. Мы с папой посоветуемся, как тебе помочь, и ночью спрячем где-нибудь. Мы поможем тебе, слышишь, дядя?

— Вот это было бы хорошо, ребятки. Очень хорошо было бы.

Он хотел улыбнуться, но улыбки не получилось — гримаса исказила лицо.

— Ты жди нас, дядя.

Мы опрометью бросились в село. Мы знали, знали наверняка, что отец и мать что-нибудь придумают непременно, не оставят, не бросят беспомощного человека.

— На мельнице можно спрятать, туда немцы не заходят,— сказал я.

— Или в лесу землянку выкопать и есть ему туда носить,— высказал догадку Юра.

Мы задыхались от быстрого бега, но внезапно остановились, точно на стену налетели. Рассыпавшись цепью с автоматами в руках шли по лесу немецкие солдаты. Они громко перекликались на ходу, иногда вскидывали оружие — сухая и короткая звучала очередь.

Мы спрятались за стволом необхватно толстого дерева, затаили дыхание. Немцы прошли в нескольких шагах от нас.

Найдут? Не найдут?

В той стороне, где остался лежать раненый командир, раздались громкие выкрики, потом ахнуло так, что волна жаркого воздуха прокатилась даже над нами, и высоко над землей взметнулся раскидистый куст, усыпанный огненно-красными ягодами... Взметнулся и медленно осел. Крики, на мгновение заглушённые взрывом, перешли в жуткий, исступленный, нечеловеческий вопль.

— Что это, Валь? Что это рвануло так?

— Не знаю. Наверно, он гранатой себя...

Мне не верилось, что человек может решиться на такое, но другого объяснения случившемуся я не нашел.

Догадка оказалась верной. На селе долго говорили о том, что красный командир взорвал себя гранатой вместе с подбежавшими к нему гитлеровцами.

Приезжая в родительский дом, всякий раз встречаюсь я в Гжатске или Клушине с братьями Беловыми — Евгением и Виктором. Однажды в разговоре выяснилось, что и они видели в лесу этого командира и тоже думали о том, как помочь ему. И тоже не успели.

Как жаль, что он не назвал нам тогда своего имени. Быть может до сих пор вспоминают о нем где-то — жена ли, дети ли...

Над селом прошла шестерка советских «илов», а вскоре где-то неподалеку послышались глухие раскаты грома. «Наши немчуру бомбят»,— догадались мы.

Когда «илы», возвращаясь назад, вновь пролетали над Клушином, мы стояли у землянки: Юра, Володя Орловский и я.

Штурмовики, все шесть, вынырнули из-за холма, и тут внезапно ударили немецкие зенитки. Никто в селе не знал, не догадывался, где они стоят, да и огонь вели они впервые: прежде тоже летали над Клушином краснозвездные самолеты, но зенитки всегда молчали.

Штурмовики благополучно ушли из зоны обстрела, но не все: один вдруг задымил, резко пошел на снижение.

Попали-таки, сволочи!

Задрав головы вверх, мы не то что гадали, долетит или не долетит до своих, нет, не гадали — всей душой, каждым нервом желали ему долететь.

Улицы Клушина были забиты техникой: танки, бронетранспортеры, машины, в кузовах которых сидели солдаты... Все это бесконечным потоком вот уже не первые сутки двигалось в сторону фронта. Фашистское командование накапливало силы для решающего удара по столице.

Когда над селом появились штурмовики, движение прекратилось. Солдаты, задрав головы, следили за самолетами.

Штурмовик задымил — и вся колонна заорала, засвистела, заулюлюкала, раздались крики «хайль!», в воздух полетели пилотки.

Уже не хвост белесого дыма тянулся за «илом» — громадное пламя, как полотнище красного флага, охватило фюзеляж и крылья. Самолет снизился еще, прошелся над улицами и вдруг ударил по колонне из пулеметов. Кузова машин опустели в мгновение ока —солдатня горохом сыпанула на землю, бросилась в канавы.

— Не нравится!

— Дали вам перцу!

Это Юра и Володя кричали, но крик их, наверно, кроме меня, никому не был слышен.

Снова развернул свою пылающую машину бесстрашный летчик и устремил ее на колонну. Все свершилось в какие-то доли секунды: невиданный взрыв осыпал стекла в домах, нас — а мы ведь очень далеко находились — накрыло землей, песком, а на дороге, там, где стояли танки и машины, вспыхнул длинный угарный костер.

— Как Гастелло,— тихо сказал Юра.

О подвиге Гастелло мы услышали раньше, еще до прихода фашистов в Клушино, и часто спорили между собой: найдется ли другой человек, способный на такое.

По щекам у Володи Орловского катились слезы.

— Лучше бы он с парашютом прыгнул.

Юра быстро повернулся к нему.

— Чтобы к немцам попасть, да? Они бы его убили, и без никакой пользы.

На дороге, в костре, загрохотали взрывы — рвались бензобаки машин, боеприпасы. А мы стояли в стороне и в бессильной ярости сжимали кулаки. Мы должны, должны отомстить фашистам за гибель безымянного храбреца, но как это сделать, мы не знали.

Однако расплата наступила, и гораздо быстрее, нежели могли мы ожидать.

На рассвете следующего дня над селом снова появилась пятерка штурмовиков, может быть, тех же самых, что потеряли вчера товарища.

Не видимые в лучах солнца, не обнаруженные сразу немцами, они с бреющего полета обрушили на зенитные установки бомбы, снаряды, пулеметные очереди.

Зенитки не успели сделать ни единого выстрела. В считанные минуты все было смешано с землей.

Взбешенное командование фашистов (надо сказать, что позицию для зенитной артиллерии они выбрали очень удачно: разместили орудия на холме, в глубоких капонирах, тщательно замаскировали их, любая воздушная цель, появившаяся близ села, могла быть расстреляна ими почти наверняка) принялось чинить суд и расправу. Незамедлительно были арестованы три немецких солдата-связиста, а четвертым арестантом оказался Михаил Сютев — староста села. Их обвинили в том, что они якобы передали красным координаты зенитных установок.

На площади, близ бывшего сельсовета, застучали топоры: сооружали виселицу для казни обреченных. Казнь была назначена на утро.

Не знаю как — собственная ли сноровка выручила их, помощь ли пришла со стороны,— но поздней ночью Сютев и два немца бежали из застенка. Почему не бежал третий немецкий солдат, так и осталось неизвестным. Пристыженные каратели — виселица-то возводилась в расчете на четверых! — отменили публичную казнь и расстреляли его.

Несколько дней подряд специальные команды извлекали трупы убитых из полузасыпанных капониров, в которых размещалась прежде зенитная батарея, из-под обгоревших танков и машин на дороге. Немцы были злы как черти — наверно, не очень-то веселила их эта работа.