Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

Летим. Как и вчера, на небе ни облачка, солнце за спиной, не мешает, дымки нет, земля чистая. Вражеские окопы как морщины на ладони. Маневрируем по высоте и направлению старательней, чем обычно, но, как и вчера и как позавчера, по нас не стреляют, и это кажется уж чересчур...

- Что видно? - спрашивает Щиробать.

- Ничего интересного. Глаза проглядел.

- "Горбатые", повторяю: кто заметит на земле или в воздухе что-либо непонятное, докладывать немедленно! Количество заходов - по обстановке. Начинаем!..

Доворот влево - и Максим устремляется к земле. Я повторяю эволюцию, пикирую. На приборы - ноль внимания, жму на гашетку, пускай пушки лупят куда хотят, а я обстреливаю взглядом небо и землю по всем направлениям, боюсь упустить малейшую неясность. Навстречу трассы "зрликонов" - это плевать. Это ясность. Продолжаю пикировать рядом с Максимом. Самолет вибрирует, скорость разогнали - дальше некуда. Кто попадет сейчас в меня? А в Максима? Во, какое скольжение замастачил! Черта с два какая зенитка чикнет, голову даю на отсечение! Ага! Начинает выводить из пикирования, вот тот самый опасный момент, где, видимо, и ловит нас немец на чем-то... Мне приказано бомбить в унисон ведущему, у нас по шесть стокилограммовок. Жму кнопку - чушки пошли. Мигают сигнальные лампочки: "раз... два... три..." Считаю и бомбы Максима, мне видно, как они вываливаются из-под его центроплана, летят секунду-другую горизонтально, затем опускают нос, дергаются чуть и плавно переходят в падение по всей траектории. Земля по-прежнему безмолвствует. Продолжаю считать бомбы: "четыре... пять... шесть..." Взрыв!

На месте самолета Максима - клуб огня, клочья чего-то черного, рядом со мной мелькают обломки, дым, и... все остается позади. Я еще пикирую, штурмую. Максима Щиробатя больше нет. И дымка не осталось. В небе чисто и спокойно, фрейлейн по-прежнему не стреляют. А может, их и вовсе нет?

Что пережил, что передумал я в эти секунды и в последующие часы по возвращении на аэродром! Командиру полка доложил то, что видел своими глазами: "Комэска взорвался на собственной бомбе".

- Да может ли такое быть? - раскинул руки Хашин, и веря и не веря.

- Шестая бомба взорвалась под самолетом,

- Да-да... Понимаю, погиб друг твой... Но и ты пойми...

- Настоятельно прошу занести в журнал боевых действий мое официальное донесение. Повторяю: комэска взорвался на своей бомбе. Необходимо расследовать катастрофу немедленно.

- Мы, конечно, не имеем основания... так сказать, но кто не ошибается? - вздыхает сочуственно начальник штаба.

Я теряю над собой контроль, кричу истерически:

- Максим! взорвался! на бомбе! черт вас возьми! Расстреливайте! Сажайте! Другого ничего не скажу!

Хашин садится за стол, трет пальцами виски. Управленцы маячат поодаль, смотрят на меня встревоженно, другие - сожалея.

- Идите, - вздыхает Хашин. Я поворачиваюсь. - Стойте! - возвращает он меня. Ваше личное мнение о чепе утверждать среди коллектива части запрещаю.

- Оно, товарищ командир, утвердилось с того момента, как погибла Бучина. Разница в том, что бомба Гвахария взорвалась дальше от самолета.

- Не сметь! Приказываю!

Демонстративно щелкаю каблуками и козыряю по-ефрейторски. Меня всего трясет. Надо уйти, а я не могу. Мне не верят. Оттого я еще больше взбеленился и, не смущаясь многолюдством, шаркаю ножкой, декламирую фальшивоголосо под Молчалина: - В мои лета не должно сметь свои суждения иметь...

Хашин опускается на табурет, склоняет голову на руки, присутствующие смотрят на меня с осуждением. Их можно понять: день ужасный, погибло три человека, самолет, а тут еще чья-то группа тройкой возвращается. Руководитель полетов докладывает па КП: "По данным экипажей, самолет Гвахария взорвался над целью. Наблюдали один парашют".

Хашин явно растерян, стоит в раздумье, потом говорит:

- Еду в дивизию. До моего распоряжения на задание никого не посылать. ...Вот и Вахтанга нет. Страшный проклятый день. Бывали и прежде в полку черные полосы, и погибало больше, но когда! Теперь в воздухе хозяева мы, теперь наше слово первое - и вдруг...

А утром не менее потрясающая новость: еще в двух полках дивизии при тех же обстоятельствах на другом участке взорвались два экипажа.

По аэродрому - шу-шу-шу... Кто погиб? Те, что летали со стокилограммовыми бомбами. Только те.

Точка. Узун-кулак сработал... Начштаба получает распоряжение подвесить на самолеты фугасные сотки, передает в эскадрильи. Оружейники выполняют и вдруг, за пять минут до взлета, обнаруживается, что в отсеках бомбы другого калибра, те, в поведении которых ничего плохого не замечено. Вылет задерживать нельзя, начштаба в поисках мечется, в поисках виновников нарушений, комдив с передовой требует объяснений, почему бомбят не тем калибром, а подспудные спасительные силы незаметно продолжают свое. И то сказать, у какого техника поднимется рука на своего друга-командира? Да он любой гнев начальства примет на себя, но убережет летчика от заведомой смерти.

...Подлетаю к передовой четверкой, называю свои позывные станции наведения, требую подтвердить задание. Станция отзывается, слышу голос комдива:

- Какие у вас бомбы?

- Те, та которых я не взорвусь...

Пауза. Затем сдержанно и въедливо, будто не со мной разговор, а с кем-то на земле:

- У них там что, эпидемия сумасшествия?

"Самоубийства!" - отвечаю, но про себя: распространяться о таких вещах в эфире непозволительно.

Генерал появляется в полку на следующий день после обода, и тут же трубят всеобщий сбор. Строевой форум полка - редкое событие. Догадываюсь, что командира дивизии ввели в заблуждение, что наши несчастья истолкованы как частные случаи и мое донесение расценено кем-то чуть ли не как враждебный выпад. Мыслимо ли такое? Пилот распространяет безответственные измышления, будто наше отечественное оружие нас же и убивает! Что это, как не злостный поклеп?

Я, виновник "смуты", готов ко всему. Я прав, потому не боюсь никаких обвинений и готов с любым сразиться в открытую.

Полк сидит на траве под открытым небом, генерал стоит рассерженный, подергивает ногой с голубым лампасом.

- Гвардейцы! - принимается он за нас. - Мне стыдно и больно, что цвет нашей советской авиации стал совершать поступки, недостойные звания воина. Вы пошли на поводу безответственных лиц, которые, не разобравшись в сложных ситуациях, распускают слухи о якобы имеющем месте самовзрывании бомб. Это вовмутительное беспочвенное утверждение приносит огромный вред, приводит в военное время к духовной деморализации армии. Так и только так следует расценивать из ряда вон выходящее чепе в полку.

Круто завертывает генерал, да только мне плевать. Для меня нет ничего дороже жизни моих товарищей, и я буду стоять на своем до последнего. Не спрашивая слова для выступления, встаю и четко выкладываю все, что знаю и думаю. Лишь под конец не выдерживаю, срываюсь с тона и бросаю со злостью: