Виктор Кравченко - Я избрал свободу

«Погоны!» воскликнул он счастливо.

По всей комнате также были разложены артистически сделанные образцы новых форм для всех чинов армии, от маршала до лейтенанта, с погонами на соответствующих местах. Тот факт, что погоны, некогда ненавидимые как символ царского милитаризма, должны быть восстановлены, еще не был предан огласке.

Решение было принято Политбюро и через некоторое время должно было быть «утверждено» Верховным Советом. Но производство их уже было начато и здесь лежали образцы.

«Я везу их в Кремль», сказал Уткин. «Товарищ Сталин будет лично их осматривать. Разве они не великолепны?»

Он был в веселом настроении. Чем хотел бы я быть, он хотел знать — маршалом? адмиралом? Он выбрал соответствующие погоны и положил их мне на плечи.

«Нет, нет, эти мне не идут», сказал он шутливо. «Может быть вы больше подходите для этих — просто полковничьи, но красивые».

«Андрей Иванович», сказал я, «не будет ли введение погон и новых форм воспринято многими, как возвращение к русскому империализму?»

Он засмеялся.

«Какое глупое замечание! Кто обращает внимание на то, что подумают несколько идиотов дома или заграницей? Сердца под расшитыми погонами останутся подлинными советскими сердцами, бьющимися в унисон, также как наши бойцы дружно сражаются за идеи товарища Сталина». Он помолчал и добавил, подчеркивая, «А кроме того, если даже некоторые люди подумают, что это знаменует возврат к империализму, то даже это может быть политически полезно, это создаст для нашей страны друзей в известных кругах.

В то самое время, когда было об'явлено о мнимом роспуске Коминтерна, принесшем радость в сердца более наивных капиталистических союзников, я случайно побывал на складе «Международной Книги», организации, издававшей пропагандою литературу на иностранных языках. Там я увидел большие запасы свежеотпечатанной партийной литературы для распределения в тех странах, куда должна была вступить Красная Армия. В теории Коминтерн был мертв; на практике ЦК спешно готовился к идеологическому завоеванию Европы, наравне с военным завоеванием. Персонал «ликвидированного» Коминтерна лихорадочно реорганизовался для колоссальных задач, предстоявших в Германии, Франции, Польше, Венгрии, Италии и др. странах.

Ожидавшееся завоевание Европы должно было быть произведено смесью убеждения и силы. В нескольких красных зданиях в центре Москвы, недалеко от Кузнецкого моста, специально отобранные чекисты интенсивно обучались для работы заграницей, как в освобожденных советских областях, так и в других странах Европы. Это все были офицеры и партийцы. Они представляли сливки полицейской элиты. Они приготовлялись для исторической задачи «чистки» населения, находившегося под немецкой оккупацией и влиянием, — а на лексиконе НКВД «чистка» есть слово с устрашающим смыслом.

Эти вновь подготовленные полицейские контингенты сопровождали Красную Армию и войска НКВД в триумфальном походе на запад. Обычно они скрывали свою полицейскую принадлежность, нося обычные армейские знаки различия, вместо пурпуровых петлиц НКВД. В частности они были предназначены для отвратительного и кровавого дела по сортировке советских граждан миллионов тех, которые могли рассматриваться как «нежелательные» после их временного отпуска от советского контроля. «Лояльность» бесчисленных миллионов, которые уже пострадали от нацистской пяты, должна была быть измерена жестокими хлыстами советских полицейских. По обвинению в сотрудничестве с немцами тысячи были расстреляны, сотни тысяч сосланы в ужасном пире террора. Неслыханные ужасы были совершены этими отборными убийцами над населением Воронежа, Ростова, Смоленска, Северного Кавказа и всех других областей, после отхода немцев.

Мужчины, женщины и дети, которые работали при немцах просто для того, чтобы заработать свой хлеб, часто под принуждением, сгонялись вместе и убивались, даже без видимости расследования, не говоря уже о суде. Громадные армии несчастных советских граждан загонялись в вагоны для скота и транспортировались в тыл, для рабкого труда в концентрационных лагерях и колониях. Общее количество этих вывезенных составляло, без сомнения, много миллионов к концу войны. Тот же самый вид чистки имел место, конечно, и в не советских странах после прихода Красной Армии.

Конечно, были настоящие коллаборанты, настоящие изменники, которые заслужили наказание. Но предположить, что измена достигла гигантских масштабов соответствующих репрессиям НКВД в освобожденных областях, было бы преступлением по отношению к русскому народу. Со своим характерным презрением к человеческой жизни, полицейское государство распространяло термин сотрудничества с врагом и измены на всех, кто осмелился произнести осуждающее слово против диктатуры Сталина или выразить хотя бы одно сомнение в «социализме» Кремля.

Правда требует, чтобы мы признали тот мрачный факт, что миллионы моих соотечественников сменили немецкую тюрьму на советскую.

Сообщения газет о моем разрыве со сталинским режимом говорили, что попробовав американскую демократию, я разочаровался в сталинском коммунизме. Они говорили, что непосредственное знакомство с американской свободой заставило меня покинуть советскую закупочную комиссию. Это сделало мою историю более драматичной и служило хорошим комплиментом Соединенным Штатам. Но это не было правдой. Правда заключается в том, что я давно принял решение сбросить тоталитарную смирительную рубашку при первом случае, где бы и когда бы этот случай не представился. Если бы я был назначен в Китай или Патагонию, а не в Соединенные Штаты, я сделал бы ту же попытку получить свободу для выполнения той задачи, которую я поставил перед собой.

Эта была задача, которую я поставил перед собой сознательно, хотя я и не могу вполне точно установить момента, когда мое решение окончательно созрело, это был результат чувств, которые созрели внутри меня медленно, но неизбежно. Меня понуждало к этому все то, что я пережил и продумал. В этом принимало участие мое детство и влияние грубоватого идеализма отца, также как и глубокая вера моей матери. Их доброта, их любовь к человечеству были разного хорактера, но одинаковы по сути. И эта их внутренняя сущность, безусловно, отразилась и на мне.

Мною двигал также дух народа, который породил бунтовщиков в его самые тяжелые периоды истории, при самых деспотичных и беспощадных правителях. Я знаю одно: если бы я верил, что возможно бороться за свободу внутри советских границ, я остался бы там… Если бы была действительная надежда на изменение к лучшему, — на внедрение политических и экономических демократических свобод, на отказ лидеров режима от их международной коммунистической программы — я остался бы там. К несчастью, режим с каждым годом двигается не в сторону человеческих идеалов, породивших революцию, а прочь от этих идеалов.