Майкл Муркок - Мультивселенные Майкла Муркока. Интервью для радио Свобода

У Нортумберленд-стрит, с ее высокими, одинаковыми викторианскими зданиями, будто их изначально построили для размещения государственных учреждений, была одна привлекательная черта. В стороне от проезжей части, сбоку от Крейвена, уходящего под арки Чаринг-Кросс, стоял трактир, который Джозеф Кисс продолжал называть “Нортумберлендом”, хотя вывеску сменили лет двадцать назад на “Собаку Баскервилей”. Вычитав у Конан Дойля, что сэр Генри Баскервиль останавливался в отеле “Нортумберленд”, хозяева трактира разместили на верхней галерее экспозицию Шерлока Холмса. Отныне ужин завсегдатаев часто прерывался внезапным нашествием полусотни американских туристов во главе с гидом, который тащил их наверх, а через пять минут с тем же грохотом вниз, после чего все заказывали пиво и уже через четверть часа покидали паб. Джозеф Кисс заходил насладиться этим спектаклем, хотя иногда любил забрести сюда и в более ранний час, чтобы занять местечко в новом эдвардианском баре. Сегодня, для того чтобы успеть освежиться, у него оставалось не так много времени.

Он вошел в море спортивных курток и надвинутых на глаза кепок и понял, что напоролся на компанию японцев. Улыбаясь любезно, как дядюшка любимым племянникам, он приподнял широкополую шляпу и пожелал им доброго дня, полагая, что японцы остались одной из немногих наций, сохранивших в наши дни уважение к старомодной учтивости.

Он не жалел о том, что иностранцы заполонили один из его “родников”, как он сам когда-то назвал это место. Он считал, что туризм принес в Лондон разнообразие, поддержал общественные службы, которые в противном случае потерпели бы полный крах, и, самое главное, обеспечил лично его, Джозефа Кисса, постоянной аудиторией. Что хорошо для города, хорошо для него. В некотором роде это был симбиоз. Без японцев, решил он, я бы усох, и город вместе со мной.

Раскланиваясь и приподнимая шляпу, лучезарно улыбаясь и кивая, мистер Кисс вовремя поспел в бар и заказал пинту портера в прямом стакане”.

(Майкл Муркок, роман “Лондон, любовь моя”)

Анна Асланян:Вот эта вещь - “Лондон, любовь моя” - выходила по-русски.

Майкл Муркок:Да, и по-французски тоже, но издали ее, как ни странно, под маркой фэнтези. Ведь так же нельзя! У меня эти проблемы с издателями существуют давно – более или менее с самого начала. Проблема в том, что они считают: если книгу определенным способом подать, то можно привлечь определенного рода читателя. Но получается, конечно, совсем не так – читатель недоволен. И с романами про Джерри Корнелиуса произошло то же самое. Любители фантастики, которым в то время было, наверное, интересно читать про космос, или про будущее, или про что-нибудь такое, - так вот, когда Джерри Корнелиуса им подали как фантастику, им это страшно не понравилось, очень и очень сильно не понравилось, они так прямо об этом и заявили. Я разругался с издательством “Пенгуин”, забрал у них эти книжки, потому что они никак не желали расставаться со своей фантастикой. Я им говорю: те, кто читает научную фантастику, у вас эти книги не купит, те, кто читает другое - тоже не купит.

Анна Асланян:И вы ничего не можете сделать?

Майкл Муркок:Могу и делаю — чаще и настойчивее, чем большинство авторов. Но тут вот какая проблема: во-первых, у тебя складывается репутация человека несговорчивого, а издатели, соответственно... Издатели ведь любят легкую жизнь — пожалуй, в большей степени, чем представители остальных профессий. Поэтому, если с ними постоянно спорить, они не захотят тебя больше издавать. Так что это не в твоих интересах — да в этом смысле получается, что ни скажи, все не в твоих интересах. Когда “Лондон, любовь моя” подается как альтернативная реальность — а именно так и делается, — когда эту книгу называют фантастикой... Недавно в “Гардиан” был большой материал про книги различных жанров. Единственной из моих книг, которую включили в раздел “научная фантастика”, стала “Лондон, любовь моя”. Но “Лондон, любовь моя” - это не фантастика; там затрагиваются не те предметы, которые затрагиваются в фантастике. Для меня это — очень серьезное непонимание. Не знаю, читали ли Вы книги про полковника Пята – “Византия” и так далее, - но когда их подают как альтернативный мир, тем самым попросту сводят на нет то, о чем я пишу. Я же, черт побери, пишу про Холокост! Не про какой-то там воображаемый Холокост или альтернативный Холокост — я пишу о том, что произошло на самом деле, пишу по возможности ясно. И вкладываю кучу усилий в изучение материалов; знаете, у меня многие годы ушли на то, чтобы овладеть этой темой, и занимался я этим, поскольку не мог успокоиться, не мог найти других романов, где было бы, на мой взгляд, сделано то, что хотелось сделать мне. Понимаете, это значит — отрицать вещи страшно важные. Не то чтобы я переживал о том, понравится ли то, как меня подают, ученым-критикам. Когда меня представляют как автора, работающего в жанре фэнтези, я не переживаю, потому что, если речь действительно идет о фэнтези, то да, все верно — это как раз и есть фэнтези, это книги из серии “Фантастика и приключения”. Это как раз то, что пишется за три дня, а вот эта вещь [“Лондон”] — на нее у меня ушло как минимум недели четыре... [смех] Да нет, на нее у меня около года ушло.

Диктор:“Из-за угла появилась фигура, закутанная в чёрный плащ, сложенный на голове в форме капюшона. В одной руке он держал букет цветов, в другой - белый плоский ящик.

- Приветствую тебя, - формально обратился я к нему в марсианском приветствии. - Мы - гости в вашем городе, и ищем помощи.

- Какую помощь может оказать Кенд-Амрид любому человеческому существу? - мрачно пробормотал закутанный в плащ человек, и в голосе его не было ни единой вопросительной ноты.

- Мы знаем, что ваш народ практичен и полезен, когда речь заходит о машинах. Мы думали... - заявление Хул Хаджи оборвал странный смех закутанного в плащ незнакомца.

- Машины! Не говорите мне о машинах!

- Почему же это?

- Не спрашивайте ни о чём! Покиньте Кенд-Амрид, пока можете!

- Почему нам не следует говорить о машинах? Ввели какое-то табу? Народ теперь ненавидит машины? - Я знал, что в некоторых обществах Земли страшились машин, и общественное мнение отвергало их, поскольку в них видели бесчеловечность, и упор на машинерию заставлял некоторых философов обеспокоиться, что человеческие существа могут стать в перспективе слишком искусственными. На Земле я, как учёный, сталкивался иногда с такой позицией на вечеринках, где меня обвиняли во всех смертных грехах из-за того, что моя работа имела отношение к ядерной физике. Я гадал, не довели ли жители этого города подобные взгляды до воплощения в жизнь и не запретили ли машины, поэтому решил задать такой вопрос.