Владимир Кораблинов - Азорские острова

– Я, например, без этой игрушки не выходил, – показал нам маленький, красивый пистолетик, который весь целиком помещался в его кулаке.

Разговор зашел о странной гибели Есенина.

– Что в вашем кругу, – спросил кто-то из пас, – говорят о его смерти?

Маяковский помрачнел.

– В моем кругу, – сказал, – сплетнями не занимаются.

Было очень поздно, дело шло к рассвету.

По темным воронежским улицам шли мы, провожая Владимира Владимирыча. Все так же сеял мелкий дождик осенний. В Петровском сквере, поблескивая мокрым бронзовым кафтаном, бессменно стоял великий корабельщик – Петр. По небу шибко бежали рваные предрассветные облака. Где-то на окраине взревел фабричный гудок, ему откликнулся другой, третий. Вдалеке сверкнули и рассыпались ослепительные искры первого трамвая. Город просыпался и еще в темноте начинал свой новый день.

И лишь кое-где нелепыми, доисторическими призраками чернели дремавшие под одинокими фонарями ночные извозчики.

Маяковский, крупно шагая, читал нам еще не напечатанный «Разговор с фининспектором о поэзии»:

Читал во весь голос. Эхо отзывалось в мокрых воронежских садах. Первые ранние пешеходы останавливались в недоумении. Над просыпающимся городом гремел Маяковский:

Испуганные, вздрагивали сонные извозчики, вертели головами: откуда это гремит? И даже дождик перестал, будто бы вслушивался. Запоминал Маяковского.

Утром он уехал из Воронежа.

Было лето двадцать седьмого года – жаркие дни, благодатные дождики, веселые грозы. Была радость жизни, ощущение здоровья, легкости тела. Было желание много работать, и я действительно целыми днями не расставался с крохотной тетрадкой, куда записывал кое-что новое.

Задумалось огромное – «Поэма Десятилетия». Приближалась великая годовщина. Десять лет, как десять огненных страниц, вписала в историю человечества наша страна. Эти годы-страницы, – от первых ночных выстрелов октябрьской ночью (когда я, нарушив запрет, открыл дивный ящичек с красками, попробовал и ужаснулся); от первой годовщины с первым написанным мною плакатом; от вихревого буденновского марша через Углянец до звенящего воронежского трамвая, до Маяковского, – ах, как эти годы-страницы еще горячо, живо светились в памяти! И как чудесно соединялось все с художеством моим, с отчаяниями и радостями, со старым черным колодцем и с приветливыми, ласковыми словами Владимира Владимирыча!

В какой далекой дали зарождался замысел! Так и не написанные тогда стихи остались жить во мне, накапливались многие годы, и лишь тридцать лет спустя, незабываемыми образами просветив через всю жизнь, воплотились наконец в том, что было сделано уже в пятидесятых годах и что было названо «Воронежской поэмой»…

Итак, сиянием счастья полнилось лето двадцать седьмого. Но нет, чернело все-таки облачко…

Еще зимой в «Новом Лефе» появились стихи Нины Логофет – о трамвае. А моя декабристы? «Протеза» моя? Номер журнала, еще номер… еще, еще – где же они?

Нет, я не впал в отчаяние. Думаю, что от него меня спасла увлеченность новой работой. Да ведь и повзрослел же я, в конце концов…

«Ну что ж, – думал, – верно. Владимир Владимирыч, прочтя внимательно, нашел стихи мои слабее, чем они ему сперва показались… Но заметил же он поэму! Заметил!»

Это меня как-то успокаивало, и я примирился с тем, что не видать мне «Лефа», как своих ушей. Запоздало маячило в сознании: не то, не то прочел, что-то другое надо было бы выбрать…

Как мог, отмахивался от назойливой этой мыслишки. Так подошел июль – и я почти забыл про поэму.

Но вот однажды, дожидаясь очереди в парикмахерской, просматривал юмористические журналы – «Крокодил», «Ревизор», «Бегемот», – их много тогда выходило, – и вдруг с крокодильской полосы фамилия моя на меня зыркнула. В известном разделе – не то «Вилы в бок», не то «По литературным ухабам» – была напечатана преехидная заметка о том, что «Маяковский отыскал нового «гениального поэта» – я не дословно, не точно привожу текст журнальный, но именно он был такой, в слегка издевательской манере, – а ниже цитировались строки из моей «Протезы».

Я оторопел, ничего не мог сообразить: каким образом стихи попали в «Крокодил»? Что все это значит? И лишь сидя в душистых, прохладных объятиях парикмахерских салфеток, понял: да ведь напечатана поэма-то! Черт возьми, напечатана!

А на следующий день пришел денежный перевод, и следом – открытка. Владимир Владимирыч извинялся за некоторое опоздание, за скромность гонорара. Но что – гонорар! Хотя при моих сильно потрепанных штанах и это кое-что значило.

Мне двадцать один год исполнился, я был молод, здоров, уверен в себе. Уверен, что – вот она, вершина, до которой один лишь шаг.

Но что же делать теперь?

Ах, боже мой, – что-что… Ну, конечно!

Почтовый поезд Воронеж – Москва тащился медленно. За окном плыли не спеша сжатые поля, пожелтевшие перелески. Восемнадцать часов плелся поезд до Москвы, останавливаясь чуть ли не у каждого столба. Нетерпение разбирало, распирал восторг. Я выходил в тамбур и под грохот колес, как тогда, в двадцать втором, орал дикие, бессловесные песни. Счастью моему, как и здоровью, видно, пределов не было. Я был во всем уверен. Я все, что будет, знал.

Но об одном лишь не догадывался, что с каждым мгновением, с каждым перестуком колес уплывают, уходят за горизонт дивные Азорские острова моей юности…

Известный учебник по арифметике.

Старинное, чуть ли не петровских времен строение на Старо-Конной (нынешняя площадь Ленина).