Сергей Максимов - Очерки о биографии и творчестве

Впечатления детства и юности, почерпнутые писателем на родине в глуши Костромской губернии, сближение с простонародной сельской стихией, с родной природой и по-нищенски бедным, но умным и щедро- талантливым народом, сохранившейся древней народной культурой, с особенностями крестьянского быта, его обычаями, обрядами также объясняют истоки его творчества. Так значительно это влияние на формирование «народнического» писательского таланта Максимова и его демократических убеждений, что описание посада Парфентьева войдет в его художественный цикл «Лесная глушь».

Именно в родных местах зародилась любовь писателя к той, «беспомощной нищете, которая ласкала и любила его». В рассказе «Грибовник» Максимов писал: «В самой далекой глуши одной из отдаленных и глухих северных губерний наших, в двухстах верстах от губернского города, завалился бедный городок — посад Парфентьев — красивое лесное место с первозданною природой… Дорога в Парфентьев от губернского города Костромы начинается сразу лесами… Подъезжая к Парфентьеву, оглянитесь: много ли таких картинных местностей на Руси святой? Кругом обступили горы… По горам стоят густые сухие леса, так называемые боры… Леса кажутся в таком изобилии, что будто разлилось лесное море, среди которого даже не видать и этих блестящих островков с лугами и селениями. Огромное беспредельное море лесов, среди которого становится даже положительно страшно… Воздух пропитан ароматом окрестных сосновых лесов и пропитан смолой»12.

Однако за всей величественной первозданной природой от внимательного взгляда писателя не скрывается беспомощная бедность посадского народа. «Бедность жителей поражает всякого при первом взгляде: нет ни одного каменного дома, а большая часть деревянных прогнили до слез, покривились и полуразрушились. Наряд жителей — шитье из домотканых материй… Окрестные крестьяне все сплошь обуты в дешевый продукт березового и липового дерева: в шептуны и лапти… Словом сказать, — замечает писатель, — посадская бедность сквозит отовсюду»13.

Контакты с народной национальной культурой служат Максимову опорой в поисках нравственных идеалов, объясняют истоки его художественно-образного мышления и определяют специфику его «народного творчества», в котором синтезируется литература с народной культурой, поиск героя ведется писателем через духовное, нравственное, национальное осознание русского человека. Народная культура и форма народного сознания моделируют взаимодействие человека в его нравственной и эстетической сущности и мира как выражения нравственных ценностей народа.

В художественной прозе Максимова фольклору и другим компонентам народной культуры по своим идеологическим и художественным особенностям отводится первостепенная роль. Максимов — писатель-первопроходец, исследующий новые, еще не освоенные литературой его времени явления действительности, обратившийся к глубокому исследованию народной души во всех ее проявлениях, писатель особого склада личности, вобравший в себя в общении с народом лучшие стороны национального характера. Следует согласиться с Ю.В. Лебедевым, что «мало назвать С.В. Максимова беллетристом- этнографом. Такое определение понижает ценность его творческого наследия, обедняет вклад писателя в историю русской литературы и общественной мысли середины и второй половины XIX века. Максимов, конечно, имел незаурядный дар ученого-этнографа, но собственно этнографическими вопросами он никогда не ограничивался, оставаясь еще и талантливым писателем, чутким к движению народной жизни, народного сознания»14.

Заинтересованность всеми сторонами народного быта нашла отражение уже в первых рассказах и очерках писателя, отсюда, из этого источника, и явился фольклоризм и этнографизм Максимова-художника. Первые очерки появились в 50-е годы XIX века и впоследствии вошли в книгу «Лесная глушь».

Лесная глушь — собирательный образ родины с ее природой и по-нищенски бедным, но умным и щедро-талантливым народом, с сохранившейся древней народной культурой, с особенностями крестьянского быта, его обычаями и обрядами.

Природа и русский крестьянин, в тяжелых жизненных условиях сохранивший живую душу и щедрый поэтический талант, — вот два начала, которые утверждаются в очерках и могут быть положены в основу объединения в единый цикл, казалось бы, совершенно разных по своему характеру очерков и рассказов. Именно очерковый цикл и возникает на этом идейно-проблемном сопоставлении, последовательно развивающемся как в этом цикле, так и в последующих созданных писателем циклах. Крестьянский тип — это народный характер, носитель художественной культуры народа. Писатель утверждает, что беден материально, но духовно богат народ, сохранивший старые русские обряды и обычаи, так самозабвенно отдающийся «фольклорному действу» и сам его творящий, способный «сказку ли смастерить на смех и горе, чтоб и страшная была и потешная, песню ли спеть, чтобы в слезы вогнать и кончить сиповатым пением старого петуха и кудахтаньем курочки; овцой проблеять, козелком вскричать и запрыгать сорокой; собаку соцкого передразнить и замычать соседской коровой»15.

Знание народной жизни, крестьянского быта и духовной культуры народа, нашедшие отражение в художественном творчестве Максимова, породили особый стиль его прозы. В описание народной жизни органично входит народная художественная культура, этнографические и фольклорные зарисовки народного быта, разнообразные народные типы, фольклорно-этнографические картины выступают в живом процессе народной жизни, запечатлеваются в их объективной самопроявляемости.

В цикле очерков и рассказов «Лесная глушь» этнографический очерк «Крестьянские посиделки в Костромской губернии» открывает читателю духовный мир народной культуры. Включение разных фольклорных жанров в художественную ткань очерка и других очерков и рассказов цикла свидетельствует о нерасторжимости начал жизни народа и его культуры. В очерке преобладает описательно-повествовательное изображение, складывающееся в основном из наблюдений рассказчика, составляющих композиционный его центр. Сюжет развивается согласно жанру бытописательного очерка, воспроизводятся наиболее типичные картины деревенских посиделок, как сам автор отмечает: «…по возможности, верная картина деревенских святочных вечеринок». В основном в очерке нет индивидуальных портретов, для автора важен собирательный образ народа, массы как носителя фольклорных начал и традиций. Изба наполнена народом: это и деревенские девушки и парни, и замужние молодые женщины, ребятишки на полатях, до половины свесившиеся вниз, толпа ребят. Однако среди них автор выделяет старика — хозяина избы, создавая его портрет и характер исключительно отдельными деталями. Сначала появляется его «густая рыжая борода, опиравшаяся на оба локтя рук», затем раздается голос старика, когда в избе наступило затишье — что-то не спорилось. Для автора важен в целом народ, как участвующий в действии, так и воспринимающий «фольклорное действо», поэтому в авторское повествование включаются реплики действующих лиц, описание прерывается диалогами, исполнением песен и фольклорных обрядов. Кульминация повествования достигается с появлением ряженых, разыгрывающих сатирические сцены народного театра. Эти сцены комментируются как автором, так и самими действующими лицами из толпы. Народ отдается непосредственно веселью: «Ряженые идут, ряженые идут! — раздаются радостные громкие крики. И в самом деле, — пишет автор, — отворилась дверь, толпа ребят расступилась, и из густого пару, вдруг охватившего всю избу, явились посреди избы три фигуры в вывороченных наизнанку шубах, представляющие медведя, козу и вожатого. Они встречены взрывом хохота»16. Ряженые появляются трижды, и постоянно автор фиксирует реакцию толпы — народа — это «взрыв хохота», «страшный взрыв смеха», «восторг публики». Так, верх восторга публики вызвала сцена, разыгранная высоким чучелом с страшным животом и горбом, длинной тонкой фигурой старухи, одетой в изорванный сарафан. «То мгновение, когда старуха как бы нечаянно подожгла кудельную бороду мужа и этим фейерверком возбудила истинный фурор: у многих девушек от смеху появились на глазах слезы, во многих углах слышались восклицания, оканчиваемые новым взрывом: — О, чтоб вас разорвало!.. Уморили со смеху, балясники!»17.