Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

Шпик наконец надел шляпу, и гомон вокруг него оборвался пронзительно заверещавшим свистком. Толпа брезгливо отхлынула. От западных ворот послышался топот полицейских. Делать здесь больше было нечего.

Людвик и Хенрик, выхватив из толпы предупредившую их девушку, скрылись в боковых аллеях.

Минут через десять они вышли на улицу Агриколя и вскочили в первую попавшуюся пролетку.

— Куда прикажете, господа? — не оборачиваясь спросил извозчик.

— Гони! — крикнул ему Дулемба.

Извозчик мгновенно оживился, вожжой хлестнул по крупу лошади, и пролетка понеслась.

Пересекли Уяздовскую аллею и, выскочив на Maршалковскую улицу, повернули вправо. Назад убегали стройные ряды лип, которыми с обеих сторон обсажена была эта самая нарядная и богатая в Варшаве улица. Промелькнули упершиеся в небо две высоченные башни с горящими золотом крестами — костел Спасителя… Проскочили Иерусалимские Аллеи, разрезавшие город от Вислы до западных окраин и, только въехав в какую-то тихую под старинными липами улицу, извозчик придержал блестевшую от пота лошадь.

— Молодец! — сказал Людвик, похлопав по плечу возницы. Тот обернулся бородатым лицом с голубыми глазами и широко улыбнулся.

— Разве ж мы не понимаем, с кем имеем дело!.

— Мы хотели бы знать ваше имя, — сказал Людвик, пожимая руку спасшей их от ареста девушке.

— Мое имя вам ничего не скажет.

— Имена ничего не говорят только до тех пор, пока не знаешь, кому они принадлежат.

— Розалия Фельсенгарт.

— А я слесарь Бух.

— А я… Дулемба.

— Я знаю, — улыбнувшись карими глазами, сказала Розалия.

— Откуда? — изумился Дулемба. — Я вас слушала однажды…

— Где?

— В кружке на заводе Карского.

— А чем вы занимаетесь?

— Я учительница.

— Сердечно рады знакомству с вами.

— А вы, очевидно, недавно из Европы? — спросила Розалия, кинув все еще теплый от улыбки взгляд на стоявшего чуть поодаль Варыньского. — И у вас нет квартиры…

Светлые брови Людвика шевельнулись от удивления.

— Да, но как же вы угадали? — спросил он, стараясь скрыть смущение.

— По вашему пальто. Таких в Варшаве еще не носят.

— Вы были в Европе?

— Никогда. Только мечтаю попасть. Я думаю, что и шпик обратил на вас внимание из-за вашего широкого пальто.

Хенрик и Людвик многозначительно переглянулись.

— Я знаю здесь неподалеку одну квартиру, — сказала Розалия, — которая по всем приметам… вне подозрения. Вы можете там укрыться на время. Хозяин будет рад оказать вам услугу.

Осенью 1881 года в Петербурге возникла Польско-литовская социально-революционная партия. В ней состояло около трех десятков человек, но это были опытные бойцы, имевшие серьезные навыки пропагандистской работы в рабочих и интеллигентских кружках, хорошо знакомые с правилами конспирации.

Во главе партии стоял руководящий орган — Секретный совет, избиравшийся тайным голосованием я состоящий из шести человек. Один из них — студент Института инженеров путей сообщения Станислав Куницкий был связан с членами Исполнительного комитета «Народной воли» Верой Фигнер, Теллаловым и Грачевским. Именно через него Польско-литовская социально-революционная партия держала связь с «Народной волей».

В конце 1881 года Секретный совет направил Станислава Куницкого в Варшаву для установления связи с варшавскими революционными кругами. Он встретился с Казимежем Пухевичем.

— Я знаком с программным заявлением вашей партии, — сказал Пухевич, — и считаю его, мягко говоря, далеким от реальных задач сегодняшнего дня. Явно видно влияние «Народной воли».

— Но мы этого и не скрываем, — сдержанно сказал Куницкий, горячо разделявший идеи «Народной воли» и находившпйся под обаянием героической судьбы этой партии. — Мы открыто заявляем не только о солидарности с «Народной волей», но и о союзе с ней, разумеется, на федеративной основе. Впрочем как и со всеми революционными группами всех национальностей. И наша цель — политическое, национальное и социальное освобождение трудящихся.

— Да, но пути к его достижению разные. Я лично считаю, что прежде чем стремиться к политическому освобождению трудящихся, их необходимо закалить в терпеливой многотрудной экономической борьбе с капиталом. А в немедленном политическом столкновении с самодержавием мы неминуемо потерпим поражение и тем самым только отдалим достижение главной цели.

Трудно было найти двух более противоположных по характеру людей: пылкому, увлекающемуся и постоянно воспламеняющемуся Куницкому противостоял человек осторожный, раздумчивый, рассудительный. Они и внешне-то резко отличались друг от друга. Стась Куницкий — стройный, порывистый, с очень подвижными большими черными глазами, унаследованными от матери-грузинки.

Пухевич — сутуловат, суховат, серые глаза за стеклами пенсне глядели на собеседника пристально, как бы остановившись…

— Вы сказали… «я лично считаю»… стало быть, есть и другие точки зрения у ваших товарищей? — поинтересовался Куницкий.

— Нет, в основном мы солидарны, но подход к одним тем же проблемам у различных людей может быть разный. Это естественно.

— И все-таки я, — настаивал Куницкий, — хотел бы побеседовать и еще кое с кем из товарищей.

— Хорошо. Завтра я вас сведу с Варыньским. Он недавно нелегально вернулся в Варшаву.

Но Варыньский, которому этот черноглазый пылкий юноша сразу же понравился своей страстностью и горячей преданностью делу, не стал с ним спорить по программным вопросам.

— А знаете что, Станислав… — предложил он, — у меня сегодня назначена сходка рабочих в предместье Воля, — пойдемте туда со мной. А?

— Я готов, — не раздумывая, ответил Куницкий, всегда готовый куда-нибудь идти и что-нибудь делать. — Но мой польский! Он не будет шокировать твоих карбонариев, Людвик? — не то в шутку, не то всерьез спросил Станислав, незаметно перейдя на «ты».

— У пролетариев всего мира, Станислав, как и у нас, социалистов, один язык — революционный. Правду революции рабочий понимает больше сердцем, чем на слух, — ответил Людвик и дружески тронул Куницкого за плечо.

Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно поняли: с этой минуты они товарищи. Что бы ни случилось, как бы ни сложились их личные судьбы, в революции они пойдут вместе до конца!

Вечером, когда Куницкий снова встретился с Пухевичем, Казимеж спросил:

— Ну, как вам Варыньский?

— Вы не можете себе представить, как я вам благодарен за это знакомство! — пылко воскликнул Куницкий.

— Нет, почему же?! Очень даже представляю. Я сам глубоко уважаю этого человека, хотя…

— Нет, нет, это не те слова! — прервал Куницкий Казимежа. — У меня к нему иное чувство, нежели уважение. Людвик приковал меня к себе навсегда. Ведь он первый социалист, который изложил мне свои идеи так, что я с ним почти целиком согласился.