Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

— Мне ото тоже ясно, — сказал Феликс убежденно, — потому-то я и явился сюда, чтобы согласовать наши действия.

— Да, да, нужна координация планов вооруженных действий в отдельных местностях, чтобы подготовить условия для выступлений по возможности в нескольких пунктах одновременно…

Из Петербурга, не останавливаясь в Москве, Кон проехал в Николаев, где у него жили жена и дети. Повидавшись с семьей, поспешил в Одессу, живущую под впечатлением восстания на броненосце «Потемкин». Но восстание матросов было подавлено, а в городе бесчинствовали черносотенные погромщики.

В это время докатилось до Одессы известие о всеобщей политической стачке, и Кон, не теряя ни одного часа, отправляется в Москву. Когда он достиг белокаменной, здесь уже гремели последние залпы вооруженного восстания.

Он легко отыскал дом Плевако на Новинском бульваре, узнал у дворника, в какой квартире проживает господин Шмит Николай Павлович, и поднялся по широкой из литого чугуна лестнице. Дверь открыла миловидная тоненькая женщина, из-за плеча которой на Феликса глянули серые умные глаза молодого человека в синей сатиновой косоворотке.

— Мне нужно Николая Павловича, — сказал Феликс.

— Я — Николай Павлович, — молодой человек шагнул к Феликсу, а тоненькая женщина отступила в глубь квартиры.

— Я к вам от Винтера, — сказал Феликс и сразу заметил, как лицо Николая Павловича мгновенно преобразилось: отчужденно-замкнутое прежде, оно вдруг как-то осветилось, впалые бледные щеки порозовели. Феликс опытным взглядом тут же отметил: здоровьем Николай Павлович похвалиться не может. Улыбка у него приятная, но уж слишком явно получалась она какой-то болезненной. Попади такой человек на каторгу или в крепостной каземат — и конец.

Николай Павлович между тем помог Кону раздеться и пригласил в кабинет, обстановку которого составляли широкий дубовый стол, три дубовых же кресла, шкаф с книгами и диван. Кабинет, как и вся квартира из трех комнат и небольшой гостиной, вызвал у Феликса невольное удивление. Шмит это заметил:

— Да, живу так, как мне велят мои убежденья. Дворец, в котором жил покойный батюшка, я, вступив в наследство, продал, а деньги вложил в дело. Открыл столовую для рабочих, библиотеку с читальным залом…

Феликс с интересом вглядывался в почти юношеское бледное лицо с высоким открытым лбом, с прямым посои, с узким, немного выдающимся вперед подбородком… и все больше проникался симнатией и доверием. Ну а то, что он фабрикант, так это не было неожиданностью. В Сибири Феликс знал немало коммерсантов и золотопромышленников, которые миллионы жертвовали делу освобождения народа: Сафьянов, Сибиряков, Лыткин. Да и в этой же Москве, по слухам, таких немало. Савва Морозов, Савва Мамонтов. А теперь вот — Шмит.

— Просветительство, благотворительность, — проговорил Феликс. — Это хорошо. А вот как насчет продолжительности рабочего дня у вас на фабрике?

— Рабочий день у нас девять часов.

— Почему же не восемь, как этого требуют рабочие по всей империи?

— Промышленники не допустили. Меня на совещание вызвали и чуть живым не съели. Ты, дескать, разоряешь нас! Глядя на тебя, и наши рабочие бунтуют!

— Ну, а вы, Николай Павлович, как им отвечали?

— Я-то? — на лице Шмита снова появилась улыбка. — А я их крыл их же капиталистическими доводами. На укороченном рабочем дне, говорю, с повышенной зарплатой… рабочие лучше, добросовестней работают, продукция лучшего качества, а стало быть, и прибыль несравнимо выше!

— Вняли?

— Где там!

— А прибыль в самом деле выше?

— Конечно.

— И как же вы ею распорядились?

— У меня прибылью распоряжаются рабочие, — просто и тихо сказал Шмит.

— Каким же это образом?

— А без всякой выдумки. Проходит месяц — собираются доверенные лица рабочих на совещание, на котором бухгалтерия докладывает о финансовом состоянии Совещание решает, что из прибыли внести на расширение производства, что на улучшение быта рабочих, а что передать…

— В партийную кассу, — подсказал Феликс.

— Совершенно верно. Да вы что, давно не были в белокаменной, что ли, что все расспрашиваете?

— Давно, Николай Павлович. Девятнадцать лет. Да и тогда-то я был здесь впервые, проездом из Варшавы, в Бутырках сидел, дожидаясь отправки на Кару.

— Позвольте! Да уж вы не по делу ли партии «Пролетариат» судились?

— Вот именно.

— Ваша настоящая фамилия?

— Кон.

— Кон! Ну, Феликс Яковлевич! Очень, очень рад с вами познакомиться лично. Много наслышан о вас от товарища Винтера!..

— Да, мы с ним часто встречались в Иркутске, а потом в Красноярске.

— Ну, а сейчас? Сейчас-то вы где же? В Петербурге?

— Нет, я с Украины. А вообще-то больше в Варшаве.

— Варшава у всех нас теперь в сердце! — воскликнул Николай Павлович. — Баррикадные бои в январе, в мае, в июне… восстание в Лодзи… Как все там было?

— Я был все эти дни на баррикадах, Николай Павлович, и расскажу обо всем, что вас интересует.

— А меня, Феликс Яковлевич, интересует все! Рассказывайте обо всем, что видели, что знаете…

Через час Елизавета Павловна, сестра Шмита, с которой они жили вдвоем, без прислуги, принесла чай, печенье. Молча все это поставила на стол и ушла так же неслышно, как и вошла. А Николай Павлович все слушал и слушал…

— Вот видите, Феликс Яковлевич, — сказал он, когда Кон наконец умолк. — Вот видите, все дело решила артиллерия. Если бы не артиллерия, вы смогли бы еще несколько дней продержаться, а там, глядишь, и войска стали бы переходить на вашу сторону.

— Да, перед артиллерией баррикады беспомощны, — подтвердил Феликс с грустью. — Если бы у нас были пушки…

— Вот и я своим боевикам внушал: надо добывать пушки! Без пушек мы обречены. А один известный меньшевик мне все противоречил… В городе, мол, из пушек нельзя стрелять, невинные люди пострадать могут, памятники искусства… А войска, видите, не церемонятся.

— Знакомые разглагольствования, — усмехнулся Кон. — И у нас в Польше таких, с позволения сказать, революционеров достаточно. Как же!

Организатор Московского комитета большевиков в Пресне-Хамовническом районе Доссер был человеком запоминающейся внешности… Удлиненное лицо, обрамленное густой темно-каштановой бородкой, на которую опускались такие же густые усы. Брови тонкие, как бы подчеркивающие пронзительный взгляд слегка утопленных темных глаз. Прямой крупный нос. Широко открытый чистый лоб, гладко зачесанные назад волосы с явно обозначившейся в них проседью. О большом самообладании свидетельствовал спокойный тон, которым Доссер повествовал Феликсу о событиях, предшествовавших забастовке и восстанию…

— Самое опасное в нашем положении — это то, что мы фактически упустили наиболее благоприятный момент восстания, — говорил Доссер. — Вам, наверно, трудно себе представить, но в том, что войска гарнизона ограничнлись нейтралитетом и были заперты в казармах, виноват сам Московский комитет большевиков. Слишком долго согласовывал каждый шаг с Петербургом.