Игорь Ильинский - Сам о себе

Здесь и была отдана дань псевдоноваторству и внешней сенсации. Материал париков, по мысли постановщика, должен был использоваться не для подделки внешнего убедительного вида актера, а для выявления внутренней сути образа: грубая баранья шерсть для парика купца Восмибратова и его сына, морская или еще какая-то трава для гимназиста, чтобы подчеркнуть его «зелень». Отсюда и появился пресловутый зеленый парик у Алексиса, золотые нити для волос и бороды священника, в которого Мейерхольд обратил помещика Милонова. Исходя из слов Аркашки: «Пробовал бороду отпустить, да не выходит, одни только перья растут», – Мейерхольд предложил мне в совершенно голый и лысый монтюр парика воткнуть несколько настоящих куриных перьев.

Что говорить! Нельзя было всю эту операцию назвать убедительной или удачной. Сам Мейерхольд не мог, как мне кажется, точно и ясно объяснить свой замысел. Прошли годы. Успех «Леса» был бесспорен, а к Мейерхольду все еще обращались с вопросами о зеленом парике. Этот парик ему так опротивел самому, что он уже с раздражением объяснял, что это было сделано в свое время, давно, и что он совсем не настаивает на этой малоудачной находке и охотно заменит парик другим. Так же как сцена театра оделась «сукнами» в виде полотнищ, загораживающих конструкции других спектаклей, так практика жизни театра иной раз корректировала, приземляла перехлестывающую через край фантазию Мейерхольда. «Фактуры» для париков оказывались часто неприемлемыми из-за трудности их обработки и обратились практически только в декларацию, так как траву или листья приходилось также подделывать, как и материал обычных париков. В результате получалось тоже своего рода эстетствование, против чего собственно и выступал Мейерхольд. В дальнейших спектаклях появились уже обыкновенные парики.

Художник спектакля «Лес», желая угодить Мейерхольду и сделать что-либо почуднее (тут трудно найти какое-либо объяснение), раскрасил скамейку в саду в желто-зелено-красные цвета; на чайнике, с которым выходил на сцену Аркашка и который погромыхивал у него за спиной, была почему-то выведена надпись: «Лес».

При обновлении спектакля перестали красить скамейку в такие яркие цвета. Я с первого же спектакля стер самовольно с чайника надпись «Лес», куриные перья вынул из парика, а на висках и сзади на шее кисточкой подрисовал подобие растительности. Ко второму спектаклю надпись сделали на чайнике опять, а мне был дан выговор за ее уничтожение. Но я упорно и решительно за пять минут до выхода каждый раз стирал надпись, которая меня не устраивала как актера. Таким образом, о надписи скоро забыли.

Так же как в «Рогоносце», я в «Лесе» жил в воображаемом мире. Раскрашенные скамейки мешали и актерам и зрителям. Появились эти скамейки в таком виде только на генеральной репетиции. Голуби летали по сцене и в зрительном зале и отвлекали внимание. В дальнейшем они вели себя очень чинно и не мешали действию, но на генеральной репетиции повторилась картина «Рогоносца». Мне показалось, что на сцене творится черт знает что, к тому же все не ладилось, как часто бывает на первых генеральных.

Репетиция была закрытой, но двое-трое моих друзей видели эту репетицию и пришли от нее в неменьший ужас, чем я.

«Я буду участвовать в каком-то ужасном провале», – думал я. «Да, это будет нечто страшное. Провал неминуем», – вторили мне мои друзья. И я под влиянием неудачной репетиции впал в панику. Я вспомнил про историю с «Рогоносцем», когда у меня не было голоса, а Мейерхольд мне не поверил и думал, что я преувеличиваю болезнь. Ну что же, он сам наталкивал меня на мысль, как надо действовать. Я сейчас болен гриппом, у меня насморк и кашель, но я не настолько болен, что не могу играть. Я же преувеличу болезнь, лягу в постель и меня заменят. Я так и сделал. Тем более что сама болезнь пошла на выручку, и я уже действительно лежал с температурой. За два часа до начала спектакля ко мне явились посланцы Мейерхольда. «Хоть ты и болен, но должен играть, – сказали они. – Если сегодняшний спектакль будет отменен, то театр должен будет закрыться». Через минуту я был одет и ехал в театр.

Каждому человеку, работавшему когда-либо в театре, известно, что иной раз репетиции идут хорошо, работа спорится, актеры довольны, хохочут и веселятся от души, радуясь тем или другим трюкам и находкам, но приходит зритель и... мрачно и молча никак не реагирует ни на происходящее на сцене, ни на веселящихся актеров, которые сами начинают понимать, что увлеклись они чем-то побочным и им одним понятным юмором, который никак не доходит до обыкновенных зрителей. Но бывает и наоборот. Актерам поднадоело репетировать, они даже потеряли вкус к свежести выдумки; им кажется, что все происходящее на сцене должно казаться зрителю невыносимой скучищей, ритм затянут, все мертво и нудно. Но зажегся свет, прозвучали со сцены первые реплики. Казавшаяся будничной правдивость актеров, безошибочный расчет автора и режиссера начинают действовать, зритель заулыбался на, казалось бы, скучный диалог, а первый удачный трюк, который уже не смешил самих участников и начинал казаться им вымученной выдумкой, вдруг принят зрителем взрывом хохота и аплодисментов. Последнее как раз и произошло со спектаклем «Лес» после безнадежной, казалось, генеральной репетиции. В первых же эпизодах, несмотря на то что мои сцены с Несчастливцевым шли на далеком расстоянии от публики и на самых высоких точках «дороги», я почувствовал, что публика слушает текст и реагирует на него. А первая пойманная рыбка вызвала гром аплодисментов. Дальше спектакль покатился уверенно и победоносно.

Островский-драматург и Мейерхольд-режиссер хорошо знали театр и зрителя. Они оказались театральными магами и волшебниками. А я забыл о своей болезни и выздоравливал на глазах у публики.

С восторгом были приняты гигантские шаги, сцена с гармошкой, устрашение Восмибратова, сцена с Улитой и, наконец, самый финал спектакля, по окончании которого стало ясно, что Театр имени Мейерхольда, как он уже стал называться в этом году, постановкой «Леса» обеспечил себе прочный успех.

Если «Великодушный рогоносец» был принят главным образом интеллигентной, «театральной» публикой и оставался во многом непонятным и чуждым спектаклем для зрительских масс, то «Лес» получил признание у широкого зрителя, валом повалившего на этот спектакль, который твердо оставался в репертуаре театра пятнадцать лет, вплоть до закрытия, и прошел за это время более тысячи раз. Можно смело сказать, что «Лес» был самым популярным спектаклем в репертуаре Театра имени Мейерхольда.

Со вторым спектаклем «Леса» связано у меня одно невероятное событие. Накануне спектакля мне позвонили по телефону из Первой студии и сообщили, что на следующий день состоится замена объявленного спектакля и пойдет «Укрощение строптивой». Я был по репертуару студии свободен и отдал этот день Театру имени Мейерхольда. Я сообщил об этом в правление студии, в котором, если не ошибаюсь, в это время были Берсенев, Чехов, Готовцев и Сушкевич. Б. М. Сушкевич сказал мне в ответ: «Теперь ничего уже нельзя сделать. Ведь официально мы не знаем, что вы совместительствуете в Театре Мейерхольда. Мы просто смотрим на это сквозь пальцы. Возможно, что, зная о том, что вы заняты в этот день у Мейерхольда, мы бы не назначили спектакля, в котором вы участвуете. Но теперь объявление о замене вывешено на репертуарной доске, а также анонсировано у кассы, и мы не можем и не имеем оснований снова менять спектакль. Вы работаете у нас в Первой студии, а по нашему уставу мы можем в экстренном случае вызвать вас на спектакль до семи вечера. Сейчас, если бы мы даже могли снова безболезненно заменить спектакль, мы не можем этого сделать, так как против этого могут протестовать другие члены студии, и вопрос этот будет иметь уже принципиальное значение. Такое отношение к своим обязанностям в Первой студии сочтется как недопустимое».