Матвей Гейзер - Леонид Утесов

— Разрешите поблагодарить вас за удовольствие, — сказал он и крепко пожал мою руку, — это все. Еще раз спасибо! — повторил он и направился к выходу.

— Простите, кто вы?

— Я Григорий Котовский.

Я онемел. Легендарный герой! Гроза бессарабских помещиков и жандармов! Как и все одесситы, я с юных лет восхищался им. И вдруг он сам пришел ко мне! Я ему понравился!

Мы вышли из театра вместе. С тех пор почти полтора месяца он часто приходил в театр и просиживал у меня в артистической до конца спектакля. Он смеялся моим шуткам и рассказывал эпизоды из своей поистине романтической жизни…

Никогда не забуду рассказа Григория Ивановича о том, как за ним охотился целый отряд жандармов.

…Когда было обнаружено место его пребывания, он выбежал из своего убежища и бросился в степь, в хлеба. Жандармы начали прочесывать хлебное поле. Колосья были высокие, и Григорий Иванович лежал, прижавшись к земле, надеясь остаться незамеченным. Но вдруг перед ним возникла толстая, красная, мокрая от пота рожа жандарма. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Я понял, — сказал Григорий Иванович, — что должен кончить этого человека, но так, чтобы рожь не колыхнулась. И рожь не колыхнулась.

Григорий Иванович рассказывал мне этот эпизод с какой-то особой, я бы даже сказал, скромной улыбкой, словно хотел убедить меня, что ничего особенного, сверхчеловеческого он не сделал, что сделал он только необходимое. Необходимое-то необходимое, но какие душевные силы надо иметь для этого!»

Утёсов конечно же был наслышан о Котовском задолго до этой неожиданной встречи. Знал он и то, что 4 октября 1916 года Григорий Иванович был приговорен военным судом к смертной казни через повешение. Но осуществить эту суровую меру не удалось — одесские рабочие грозились штурмом взять тюрьму, и смертную казнь заменили вечной каторгой. Вскоре после Февральской революции Котовский был освобожден из тюрьмы и выполнял теперь поручения Одесского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Среди знакомых Леонида Осиповича был одессит — профессор Исай Павлович Шмидт. В 19 лет он стал заключенным Шлиссельбургской крепости, после ссылки вернулся в родной город и поступил в Новороссийский университет. Но идеи революции оказались сильнее науки — в Одессе он снова попал в тюрьму и встретился там с Котовским. Вскоре стал его помощником и комиссаром 45-й стрелковой дивизии. В тридцатые годы Исай Павлович преподавал историю в ряде московских вузов, нередко виделся с Утёсовым, и конечно же разговор их заходил о судьбе и трагической гибели «одесского Робина Гуда» — Григория Котовского.

Семья Утёсова — он сам, жена и маленькая Эдит — жила в 1918 году в доме его родителей. Дите шел четвертый год. Она уже не только умела разговаривать, но и имела свое представление о событиях, происходящих за окнами дома, находящегося на границе Молдаванки и Базарной улицы (последняя в советское время была названа именем Кирова). За окном все чаще слышались выстрелы, а порой по соседству шли настоящие бои. Отдельные районы города переходили из рук в руки порой по несколько раз в день. Во время затишья под окнами двигались похоронные процессии. Однажды Дита спросила: «Папочка, а меня не будут завтра хоронить?» Леонид Осипович, с грустью посмотрев на дочь, подумал про себя: «Никогда не предполагал, что после моего бурно веселого детства моей дочери будет суждено такое».

Как-то раз в заколоченную парадную дверь дома, где жили Утёсовы (с наступлением смутных времен этим входом перестали пользоваться), раздался требовательный стук, за которым последовала просьба принять раненых. Услышав слово «товарищ», Утёсов с большим трудом вышиб дверь, и в дом внесли двух человек на шинелях, заменявших носилки: «С невыразимой болью смотрел я на раненых. Хоть и был я недавно солдатом, но развороченное человеческое тело видел впервые.

Один из рабочих был ранен так, что ему уже никогда не было суждено иметь детей. Увидев это, я растерялся и нелепо спросил:

— Товарищ, что же будет?

А он убежденно ответил:

— Ничего, товарищ, буржуи за все заплатят.

Наверно, в это время он совсем не думал о своем ранении, а я так и остался в недоумении, пораженный его оптимизмом».

Об Одессе периода Гражданской войны сохранилось немало воспоминаний. В тот период власть в городе менялась чаще, чем погода, но характер людей, их взгляды оставались неизменными. Дадим слово Валентину Катаеву, писателю, родившемуся и выросшему в интеллигентной русской семье: «Наше — мое — поколение не было потерянным. Оно не погибло, хотя и могло погибнуть. Война его искалечила, но Великая революция спасла и вылечила. Какой бы я ни был, я обязан своей жизнью и своим творчеством Революции. Только Ей одной. Я сын Революции. Может быть, и плохой сын. Но все равно сын».

Эти слова написал уже взрослый Катаев в своих мемуарах, подправленных в расчете на советскую цензуру. В годы Гражданской войны он, по свидетельству Ивана Алексеевича Бунина, рассуждал несколько иначе: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: „За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки“». Так говорил Катаев в юности, в ту пору, когда он, Багрицкий и Олеша были начинающими литераторами, которых Бунин, разумеется, всерьез не воспринимал, но все же иногда с ними встречался. Позже Олеша напишет о Бунине того времени: «Но ведь он… был тогда стариком! И мало того: именно злым, костяным стариком — дедом!» Заметим, старику Бунину тогда было немногим более сорока. Катаев же, который, по мнению Бунина, в ту пору был циником, писал лирические сонеты:

На конференции в Одессе, посвященной столетию со дня рождения Утёсова, кто-то из докладчиков, прочитав это стихотворение, недоуменно воскликнул: «Неужели это тот же Катаев, который вскоре стал автором книги „За власть Советов“?!»

Сегодня немало «исследователей» утверждают, что Утёсов принял советскую власть вынужденно. Иные считают, что если бы не семья — родители, сестры, жена с дочерью, — он бы оказался там же, где Морфесси, Лещенко, Кремер. Так ли это? Едва ли. Новую власть Утёсов воспринял искренне и, как оказалось, надолго. Спустя почти тридцать лет после Октябрьского переворота, осенью 1955 года, он написал — не для публикации, в стол, — стихотворение «Гимн»: