Ант Скаландис - Братья Стругацкие

И для меня очень трудно даже сегодня отвечать на эти вопросы им, читателям. А себе… «Ах, оставьте ненужные споры! Я себе уже всё доказал…»

Да, есть медицинский диагноз, лаконичный и страшный, как все смертельные диагнозы: рак печени. И что из этого следует? Только какая-нибудь жуткая банальность, мол, смерть выбирает лучших, мол, от судьбы не уйдёшь, мол, природа не ведает сострадания… Ну и конечно, кто-нибудь скажет: где тонко, там и рвётся. И тоже верно, но вот не надо об этом, не стоит упрощать. Во-первых, медицинская статистика не так однозначна. Тарковский пил не меньше, а умер от рака легких. Кто-то пьёт лет до восьмидесяти и умирает в автокатастрофе. У нас полстраны не просыхает, а диагнозы у всех разные. А во-вторых… Есть такой замечательный рассказ не слишком у нас известного американского писателя XIX века Стивена Крейна «Голубой отель». Его очень любил Хемингуэй (тоже умер не совсем от этого). Там при достаточно случайных обстоятельствах в дурацкой драке убивают человека. И мы вдруг понимаем, что в смерти его виноват далеко не только тот, кто нанёс последний удар. Виноваты практически все, кто, так или иначе, был связан с этим человеком. Мудрый рассказ. У смерти не бывает единственной причины. Это только для врачей она одна.

Диагноз установили на вскрытии. Это — в порядке вещей. А вот то, что по одному из каналов ТВ дату смерти сместили на день позже… И тут у него получилось всё не как у людей!

Вспоминает Мария Стругацкая:

«Чудо, как я попала на последний день его жизни. Я врача спросила: „Могу я уехать?“ Он сказал: „Поезжай“. А у Егора была такая тяжелая командировка. Оставили маленького Пашку. Ему год с небольшим. Мы уехали в Амстердам, Егор читал лекции, деньги зарабатывал. И тут раздаётся звонок: вдруг его вызвали в Москву срочно. Решение принято, приступай к работе. (Именно тогда его ввели в состав правительства. Он работал в группе по подготовке выступления Ельцина по экономической политике на Пятом съезде народных депутатов РСФСР. А уже в ноябре Егор был назначен заместителем Председателя правительства РСФСР по вопросам экономической политики, министром экономики и финансов. — А.С.) Мы хватаем чемоданы. Трудно было с билетами, рейсов нет, ничего не меняют. Летели как-то через Скандинавию. И вот, прилетаем в Москву, а мама говорит: „Всё, Маша, это конец“. Она ночь с ним сидела. А потом уже не подходила к нему. Она его мёртвым и не видела — не захотела. Если б Егора не вызвали, я бы не попала в этот день. Мы прилетели 11-го. 12-го днём его не стало. Но он уснул. Он умер во сне. А мы с врачом всё время сидели с ним рядом…»

Как свидетельствует Юрий Черняков, в последние три дня он уже почти всё время лежал и очень мало говорил.

Умер АН без десяти два пополудни 12 октября 1991 года.

Прощание состоялось в среду 16 октября в крематории Донского кладбища. Я разыскал запись об этом в своём дневнике и перечитал её, как чужую:

«В половине 1-го был на Шаболовке. Встретил сначала Покровского, а потом много других людей. Всего было, думаю, человек 200, а может быть, и меньше. Всё как-то очень нелепо. Обыденно до нелепости, грустно до нелепости, долго до нелепости, холодно до нелепости и нелепо до боли… Какие-то разговоры всё время, даже деловые, и сигарета за сигаретой, потом гора цветов у него в ногах, и речи над гробом, и в последний момент перед тем, как опустили крышку — из-под савана два нелепых жёлтых ботика со стоптанными подошвами, и музыка, и чьи-то слёзы, и… всё.

Потом все как-то очень быстро и по-английски разошлись. Я только с Сашей Етоевым попрощался, а с Пашей Кузьменко мы безумно долго ждали трамвая. Наверно, правы были те, кто в этот день пошёл пить — несколько было таких компаний, а я ни к одной не примкнул — работать, мол, надо. Но за весь вечер сделал страниц 10, до нелепого мало (речь идёт о редактуре, считаю я нужным пояснить сегодня), совсем работа не шла… А ближе к ночи ужасно болела голова».

Конечно, через шестнадцать лет я не помнил подробностей, осталось в памяти только вот это ощущение жуткого холода (на кладбищах и в крематориях всегда холодно, даже летом) и нелепости: АН и похоронный обряд — нечто совершенно несовместимое. Там было очень много хорошо знакомых мне людей — из Москвы, из Питера, из других городов, но было много и совершенно незнакомых. Удивительно, но всё, что говорилось над гробом, не запомнилось абсолютно. Смутно всплывает в памяти образ Евгения Львовича Войскунского — он хорошо говорил, многие другие речи вызывали навязчивую ассоциацию с ремарковским Розенбаумом — специалистом по надгробным речам из романа «Тени в раю», ухитрившимся вещать даже над гробом Кана, человека, который больше всего не свете не хотел именно этого… «Когда на людей обрушивается нечто непостижимое, они пытаются постичь это с помощью молитв, звуков органа и надгробных речей, сдобренных сердобольной обывательской фальшью», — это как раз из того романа.

А в одном из похоронных говорунов Марик Ткачёв опознал профессионального цэдээловского стукача-вербовщика…

Премьера «Жидов города Питера» прошла в Театре на Малой Бронной 6 октября 1991 года, то есть ещё при жизни АНа.

Первый том первого собрания АБС пришёл из типографии тоже в октябре.

Ни того, ни другого он уже не увидел.

После 16 октября 1991 года — дня похорон АНа, — его младший брат ни разу не приезжал в Москву. У БНа никогда не было в столице своего круга общения, тем более близких друзей.

Елена Ильинична Стругацкая умерла 24 марта 1994 года. После смерти мужа она вообще не хотела жить, вплоть до того, что готова была выброситься с балкона. А всё-таки шестнадцатый этаж… Дочь Маша элементарно боялась оставлять её одну, забирала к себе, если могла. Менявшиеся должности Егора, до предела обострившаяся политическая борьба в стране, вылившаяся в кровавые события осени 1993-го — это было единственное, что ещё как-то удерживало её на этом свете, она понимала, что в такой тревожной обстановке обязана поддерживать дочь. А потом, к весне 1994-го, всё понемногу устаканилось, и как только Маша с Егором получили новую квартиру на Осенней улице и Елена Ильинична окончательно переехала к ним, тут она и поняла: «Ну, теперь всё, можно спокойно уйти». И умерла очень быстро — от обширного инсульта. Она ещё давно-давно говорила: «Да я детей своих не люблю так, как люблю Алечку!» Она не захотела жить без него.

Ни у Аркадия Натановича, ни у Елены Ильиничны нет могил. Они завещали развеять свой прах по воздуху. И в этом нет ничего от японских или китайских традиций. Просто они оба пренебрегали любыми условностями.

Вспоминает Юрий Черняков

«Прах его до самого развеивания лежал у меня, и там, в вертолёте, я держал эту урну своими руками. Потом, через два с половиной года, я так же хоронил и Елену Ильиничну, и тогда уже Егор был со мной рядом. А тот самый протокол от 6 декабря 1991-го, который теперь уже опубликован, — это тоже была моя идея. Я понимал, я чувствовал, что просто необходимо оставить какой-то документ. Протокол № 1 передали Борису, № 2 — Маше, остальные — участникам. Борис не приехал, неважно чувствовал себя, а холод был жуткий, морозы вдруг завернули, за городом особенно ощущалось, и событие такое… не согревает совсем. А когда я только ещё забрал урну с прахом из крематория, мы сидели на Вернадского, и Машка первая сказала о том, что именно завещал папа. Он хотел, чтоб его развеяли. Юра Соминский договорился про вертолёт в Мячково. А деньги давал „Текст“. Но сам Бабенко приболел, и вместо него был Миша Гуревич. Ещё с нами были, разумеется, Мирер и Ткачёв.