Трумэн Капоте - Музы слышны. Отчет о гастролях Порги и Бесс в Ленинграде

С Шостаковича разговор перешел на Давида Ойстраха, знаменитого советского скрипача, недавно гастролировавшего в Нью-Йорке и Филадельфии. Мои рассказы об американских триумфах Ойстраха он слушал так, как будто я расхваливаю его, Генри; сгорбленные плечи расправились, болтавшийся костюм сел на нем как влитой, а каблуки туфель, не достававших до пола, сходились и цокали, цокали и сходились, как будто он плясал джигу. Я спросил, как он думает, будет ли “Порги и Бесс” пользоваться таким же успехом в России, как Ойстрах — в Америке.

— Мне неспособно сказать. Но мы в министерстве надеемся больше вас. Для нас это тяжелая работа, ваша “Порги и Бесс”.

Он рассказал, что служит в министерстве уже пять лет, но это его первая служебная командировка. Обычно он шесть дней в неделю просиживает за столом в министерстве (“У меня есть мой собственный телефон”), а по воскресеньям сидит дома и читает (“Среди ваших писателей очень сильный — Кронин. Но Шолохов сильнее, да?”). “Домом” была квартира на окраине Москвы, где он жил с родителями и, будучи холостым (“Моя зарплата еще не равна устремлениям”), спит в одной комнате с братом.

Разговор набирал темп; он съел кусочек шоколадки, он смеялся, каблуки его цокали; и тут я предложил ему в подарок книги. Они стопкой лежали на столе, и взгляд его то и дело на них останавливался. Это был набор дешевых приключенческих романов в ярких обложках, вперемешку с романом Эдмунда Уилсона “На Финляндский вокзал”, историей зарождения социализма, и книгой Нэнси Митфорд — биографией мадам де Помпадур. Я сказал, что пусть берет любые, какие хочет.

Он сначала обрадовался. Потом руки его, потянувшиеся было к книгам, заколебались, остановились, и его опять одолел тик; последовали пожимания и съеживания, пока он снова не утонул в глубинах костюма.

— Мне некогда, — сказал он с сожалением.

После чего темы для разговора, по-видимому, иссякли. Он сообщил, что мой паспорт в порядке, и ушел.

Между полуночью и двумя часами ночи “Голубой экспресс” неподвижно стоял на запасном пути недалеко от Москвы. Царивший снаружи холод прокрался в вагоны, создавая на внутренней стороне оконного стекла ледяные линзы; глядя в окно, ты видел лишь расплывчатую призрачность, будто страдал катарактой.

Стоило поезду выехать из Москвы, по вагонам рябью прошло беспокойство; спавшие проснулись и начали квохтать, как куры, обманутые мнимым рассветом; неспавшие налили себе еще по рюмке и обрели второе дыхание.

Мисс Тигпен проснулась как от кошмара, с воплем: “Эрл! Эрл!”

— Нет его, — сказала мисс Райан, которая лежала свернувшись клубочком у себя на полке, потягивала бренди и почитывала Мики Спиллейна. — Ушел нарушать закон. В сосднем вагоне тайный тонк устроили.

— Не дело это. Эрлу отдыхать бы надо, — недовольно пробурчала мисс Тигпен.

— А ты ему устрой головомойку, — посоветовала мисс Райан. — Пусть только попробует не жениться!

— Нэнси, quelle heure est-il?*

— Без двадцати четыре.

В четыре мисс Тигпен опять осведомилась о времени; в десять минут пятого — опять.

— Побойся бога, Хелен. Либо купи часы, либо прими Обливион.

Мисс Тигпен рывком откинула одеяло.

— Все равно не засну. Лучше оденусь.

На выбор туалета, косметики и духов ушло час двадцать пять минут. В пять тридцать пять она надела шляпу с пером и вуалеткой и уселась на полку, совершенно одетая, за исключением чулок и туфель.

— Ума не приложу, как быть с ногами. Еще отравишься! — сказала она.

Ее страхи объяснялись тем, что русские направили дамам из труппы циркуляр по вопросу о нейлоновых чулочных изделиях. В условиях сильного холода, объявлялось в нем, нейлон имеет тенденцию разлагаться, что может привести к нейлоновому отравлению. Мисс Тигпен растирала голые ноги и причитала:

— Куда мы едем? Что это за место, где чулки у дамы распадаются прямо на улице и могут ее убить?

— Плюнь, — сказала мисс Райан.

— Но русские…

— Да откуда, к черту, им знать? У них нейлоновых чулок отродясь не было. Вот и болтают.

Джексон вернулся в купе в восемь утра.

— Эрл, — сказала мисс Тигпен, — это ты так будешь себя вести, когда мы поженимся?

— Любонька, — ответил он, устало забираясь на полку, — твой котик отмяукал. У него теперь ноль целых ноль десятых. Убл-и-ду до нитки.

Мисс Тигпен не проявила никакого сочувствиия.

— Эрл, не смей спать. Мы, можно сказать, приехали. Хоть капельку поспишь — будешь выглядеть пугалом.

Джексон что-то пробурчал и с головой укрылся одеялом.

— Эрл, — негромко произнесла мисс Райан, — ты знаешь, конечно, что на вокзале будут снимать кинохронику?

В рекордно короткий срок Джексон побрился, переменил рубашку и облачился в шубу цвета тянучки. Он оказался также владельцем сделанной на заказ мягкой шляпы из того же меха. Всовывая руки в перчатки с отверстиями, являвшими миру его перстни, он инструктировал невесту, как вести себя перед кинокамерами.

— Заруби себе на носу, сестренка, фотографы нам ни к чему. Зряшная трата времени. — Он поскреб кольцами окошко и глянул наружу; было пять минут десятого и по-прежнему темно: не лучший фон для фотографий. Но через полчаса тьма превратилась в серо-стальную мглу, и обозначилась голубизна падавшего легкого снега.

По вагонам прошел представитель министерства Саша, стуча в двери купе.

— Леди и джентльмены, через двадцать минут мы прибываем в Ленинград.

Я закончил одеваться и протиснулся в битком набитый коридор, где волнение набирало скорость с каждой минутой, как колеса поезда. К высадке была готова даже Тверп, закутанная в шаль и покоившаяся в объятиях мисс Путнэм. Но самой готовой была миссис Гершвин, топорщившаяся норковым мехом и унизанная брильянтами. Кудряшки ее очаровательно выглядывали из-под полей роскошной собольей шапки.

— А-а, шляпа, солнышко? Купила в Калифорнии. Приберегала для сюрприза. Нравится, да? Какой вы душка, солнышко. Солнышко…— сказала она, и во внезапно наступившей тишине голос ее прозвучал неожиданно громко, — приехали!

Секунда потрясенного неверия — и все начали, толкаясь, протискиваться в тамбур. Грустноглазого проводника, поместившегося там в надежде на чаевые, притиснули к стене, даже не заметив. Напрягая каждый мускул, как скаковые лошади, Джексон и Джон Маккарри маневрировали у выхода, сражаясь за право выйти первым. Маккарри потяжелее, и когда двери открылись, первым оказался он.

Он шагнул прямо в серую толпу, на вспышку фотоаппарата.

— Господь с вами, — сказал он женщинам, наперебой совавшим ему букеты. — Господь с вами, тупоголовенькие.

“Когда мы приехали, вокруг летало множество птиц, черных и белых, — писал позднее в дневнике Уорнер Уотсон. — Белые называются sakaros. Записываю это для знакомых любителей птиц. Нас встретило множество приветливых русских. Женщинам и мужчинам из труппы дарили цветы. Интересно, где они их взяли в это время года. Букетики жалкие, как будто собранные детьми”.