Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Вечером, перед самым отбоем, Надя забежала в барак, где жила Антонина.

— В санчасть ее положили, — сказала дневальная.

— Что с ней? Не знаете? — спросила Надя.

— Не знаю, что-то серьезное, кто бы ее так-то положил?

Посещение больных в госпитале было категорически запрещено, все же Надя подошла к двери и позвала одну из ходячих больных.

— Антонину к вам положили, как она?

— Это Коза? — спросила женщина с сильным акцентом.

— Коза, Коза! — «Не русская», — подумала Надя.

— Я могу узнать сейчас, — с готовностью предложила женщина.

— Нет, нет, спасибо, вот, передайте ей, — и протянула завернутый в бумагу еще теплый колобок.

— Да-да, сейчас.

«Как хорошо жить среди этих людей, когда наверняка знаешь — она передаст, не слопает по дороге, как те…»

Не успела Надя надеть халат, как следом ввалился новый начальник режима. Старший и по званию, и по годам. Сразу сделал несколько замечаний. Спросил, почему у хлеборезок нет косынок на голове, почему не заперты двери в помещение, где хранится хлеб, почему нет лампочки в тамбуре. На все его вопросы Валя бойко отрапортовала.

— Гражданин начальник режима, косынки нам не выдали, своих купить не можем, денег нет. Двери запирать гражданин оперуполномоченный запретил. В тамбуре свет не горит — лампочек нет.

— Будут лампочки, — пообещал он.

— Это вам не Клондайк, — сказала Валя, как только захлопнулась за ним дверь тамбура. — Ни духом, ни рылом!

— Это каменная языческая баба с древних капищ, — поддакнула Надя, вспомнив картинку в учебнике истории.

— Зиккурат! Недооценивали мы Клондайка, даже имя его не потрудились узнать, — с притворным сожалением произнесла Валя.

Надя еще с лета знала, как его зовут, но промолчала, не выдала себя.

— А впрочем, нет, я слышала, его опер Александром Андреевичем величал. Александром нашего Клондайка зовут!

Валя уже закончила уборку и старательно, чтоб не обжечь руку, запихивала кастрюльку с кипятком в печь.

— Красивое имя, царственное, не правда ли?

— Да, ничего! Только мне, лично, оно приносит несчастье, — ответила, тяжело вздохнув, Надя.

— О! Какой вздор вы говорите! Удивляюсь на вас! Люди вы неверующие, Христа не признаете, а суеверны, как язычники.

Надя обиделась, но и на этот раз промолчала. Душа ее, отзываясь на зов предков, требовала Бога, чувствовала его присутствие во всем мироздании, во всех проявлениях жизни, но разум, кое-как усвоивший школьную программу, говорил ей: «Нет! Мир материален, и все мы — материя». Что она знала о Боге, о религии вообще? Только то, что сказал Ленин: «Религия — опиум для народа».

Валя прервала ее размышления, рассмеявшись весело и подкупающе искренне, что с ней редко случалось:

— Не сердитесь! Весталки из вас все равно не выйдет: темперамент не тот! Наблюдаю я за вами и удивляюсь! Неужели вам, такой молодой, красивой я сильной женщине, не хочется любви или просто мужчины, наконец?

Сам по себе вопрос, поставленный в такой форме, смутил Надю своим бесстыдством. Такое она не осмелилась бы спросить и у самой закадычной подруги. В суровые и тревожные годы войны, когда Надя превратилась из подростка в статную девушку, считалось, среди ее сверстниц, крайне неприличным, а главное, и не нужным муссировать подобные темы. Тогда еще не было откровенно-интимных фильмов, в которых слово любовь обозначало совсем другое, упрощенное. Девушка, потерявшая себя до замужества, становилась предметом всеобщего презренья малаховцев. То, что потом заклеймилось как предрассудок, ханжество, мещанство, старомодность, в те годы считалось «девичьей честью». Иного приданого не было и не требовалось. Потому и не нашлась, что сразу ответить.

«И не стыдно ей такие вопросы задавать», — сконфузилась Надя, а потом, подумав, сказала:

— Знаешь, Валя, и в будни и в праздники я мотаюсь за хлебом. Привожу больше двухсот килограммов, гружу одна, редко кто из ребят может помочь мне. Вот считай! В каждой буханке кило четыреста-пятьсот граммов, разгружаю тоже с тобой или одна, часов пять—шесть, а то и больше, не разгибая спины, режем, вешаем пайки с довесками, значит, проходит через мои руки за сутки полтонны хлеба. Как ты думаешь, мучит меня бессонница, когда б я могла думать и желать чего-либо, кроме еды и сна? Я засыпаю, не успев голову на подушку положить. (Это Надя слукавила, о мужчинах она не думала, а об одном… пока голова не коснулась подушки.)

— Вы хотите сказать, что физическая работа так вас изматывает, что превращает в животное, способное только есть и спать?

— Ну, положим, то, о чем вы меня спросили, тоже не интеллект!

— Любовь превыше всего, даже интеллекта — она двигатель, жизни на земле.

— Любовь? Согласна! Но только не то, что вас, фрау Вольтраут, интересует!

— Нет, не толкуйте «о снеге меж вил», как сказал король Лир, весталкой вам не быть!

«Кто это весталки? — силилась вспомнить Надя, — Не знаю, спросить?» и спросила, перешагнув через свое самолюбие. Валя ждала этого вопроса и с удовольствием объяснила:

— Весталки — служительницы храма богини Весты. Они обязательно были чисты и девственны. За потерю девственности их ждало суровое наказание — смерть!

— Мне это не угрожает, — пошутила Надя и пошла мыть ножи. Работа кончена, до подъема полно времени. — Ступай, Валюша, гимн проиграли, у нас пять часов отличного сна, если, конечно, не будешь о мужчинах мечтать.

— Не буду, обещаю!

Перед ноябрьскими праздниками зашагали один за другим в хлеборезку начальство. Даже Черный Ужас, и тот не прошел мимо. Ходили парами или по трое. Так положено на случай неожиданного нападения со стороны зеков. Для женских лагерей особых правил не писалось, вот и таскались вооруженные охранники по баракам к невооруженным, а подчас совсем раздетым женщинам. Усилили охрану и патрулирование даже в городе. На вахте тоже набивалось полно надзирателей. Отправляясь на конюшню за Ночкой, Надя поднялась по ступенькам к окошку спросить свой пропуск. У самого окна спиной к ней стоял опер Горохов и что-то строго выговаривал Клондайку. Увидел ее Клондайк, замер и опера, видно, слушать перестал. Вихрем пронеслась Надя через вахту, только пропуск успела у вахтера выхватить.

Не дай Бог, обернулся бы опер и увидал, кто виноват, что режимник онемел и глаза на зечку пялит.

Хлеб на пекарне уже готов, поторопились пекари в этот раз в зону скорее. У них тоже в мужской зоне концерт, и мужчины играют женщин. Мансур подал Наде пакет.

— Что это?

— Смотри!

— Спасибо! Дома посмотрю! — но не утерпела, развернула и даже ойкнула: целый пакет душистой оранжевой кураги. — Откуда, Мансур?

— Из дому посылка!

Фомка тоже подошел, сверток протягивает: «Бери, если на вахте не отнимут», — а в свертке конфеты шоколадные «Мишка на севере».